К небу мой путь - Торнтон Уайлдер

В чердачный люк они услышали голос Роберты:

— Ей уже пора ложиться в постель, дорогой.

— Хорошо. Мы идем, — ответил Браш.

Роберта ждала их, придерживая крышку люка. Он спустился по лесенке вниз и тихо спросил ее:

— Роберта, что-нибудь случилось?

Она не ответила. Пока полусонную Элизабет укладывали в постель, Браш сел рядом с Лотти на кухне и налил себе кофе. Лотти была задумчива. Она тихонько постукивала ложечкой по блюдцу.

— Джордж, — неожиданно сказала она, — нет нужды снимать такую большую квартиру, если у тебя длительные поездки. Почему бы Роберте не вернуться на ферму? У нее там будет все, что ей нужно. И для ребенка это будет лучше, особенно когда наступят жаркие дни.

— Но, Лотти, ведь это наш дом. Я считаю это очень важным, чтобы супружеская пара имела свой собственный, отдельный дом, даже если муж часто уезжает.

— Джордж, ты счастлив с Робертой? — вдруг спросила Лотти и взглянула ему прямо в глаза.

— Да. Конечно. Я, наверное, самый счастливый человек во всем городе. Не помню, Лотти, чтобы раньше ты задавала такие вопросы.

— Роберта хочет вернуться на ферму.

С минуту длилось молчание, затем Браш сказал:

— Я брошу эту работу. Я найду работу без поездок. Потому что семья для меня важнее, чем работа.

— Это не поможет. Джордж, я не хочу тебя обидеть… Мы обе — и я и Берта — чрезвычайно любим тебя, ты сам знаешь, Джордж. Но… — Она замолчала, не в силах продолжать.

— О чем ты? Что ты хочешь сказать? — напрягся Браш.

— Джордж, разве ты сам не видишь? Роберта хочет жить одна.

Браш побледнел, но даже не двинул бровью. Несколько мгновений он пытался осмыслить услышанное и разобраться в своих чувствах. Затем поднялся и сказал:

— Пойду-ка, пожалуй, погуляю немножко.

Лотти шагнула к нему и положила руку ему на плечо.

— Джордж, не сердись на меня. Я только стараюсь помочь тебе увидеть то, что есть на самом деле.

— Вот это-то как раз и ужасно. Я не понимаю, как ты можешь спокойно говорить о таких вещах.

— Джордж, вы оба чудесные люди, но, знаешь ли, на мой взгляд, вы не подходите друг другу. Все устроилось как нельзя лучше: вы поженились, тот ужасный инцидент уже в прошлом и забыт. Не думаешь ли ты, что…

Браш остановился на пороге, сверкая глазами:

— Уж не хочешь ли ты со своими мыслями уподобиться всем этим, с позволения сказать, горожанам? — Он неопределенно мотнул головой. — Мне стыдно за тебя, Лотти. Ты же знаешь закон, положенный для нас Господом. Роберта и я — супруги и будем ими до самой смерти. Ты говоришь так только потому, что сама не была замужем и не понимаешь, как это серьезно… Я пошел. Мне надо побыть на воздухе.

Вдруг в гостиную быстро вошла Роберта.

— Джордж, я в самом деле хотела бы жить одна, — торопливо произнесла она срывающимся от волнения голосом. — Я тебя очень люблю, Джордж, но… — продолжала она, — но мы такие разные! Ты же сам видишь.

Она бросилась в кухню, захлопнув за собой дверь.

Браш замер на пороге, опустив голову, потом глухо сказал:

— Интересно, все, кто женится, проходят через это?.. И как они выходят из положения?

— Джордж! — горестно воскликнула Лотти.

Браш надел пальто, шляпу.

— Почему бы тебе не сказать прямо, — проговорил Браш, не глядя на Лотти, — что ты хочешь довести меня до бракоразводного процесса, уподобить меня всем остальным, — он снова неопределенно мотнул головой в сторону двери, — всем тем, о ком сообщают в газетах, всем сквернословящим и пьющим? Похоже, ты добиваешься именно этого. Ты хочешь, чтобы мы жили подобно… подобно бесчувственным, глупым людям, не имеющим ни принципов, ни религии, ни вообще правильного представления о человеческой природе… Это не важно, что мы с Робертой «разные» люди, как она выразилась. Это совершенно не важно, если мы живем не так, как обыкновенные люди. Мы — муж и жена, и ради общественной пользы и нравственности мы должны оставаться вместе до самой смерти.

— Джордж, — ровным голосом сказала Лотти, — иди в кухню и скажи Роберте, что ты любишь ее больше всего на свете. Больше, чем кого бы то ни было. Иди, иди. Скажи ей. Именно этого она ожидала от замужества.

Они хмуро взглянули друг на друга.

— Ты оставишь ей Элизабет, — продолжала Лотти, — и она будет с ней совершенно счастлива. Но не заставляй ее сидеть одну в этих комнатах по три месяца в ожидании, когда наконец ты…

Поезд Браша уходил в полночь. Его собранный чемодан стоял у двери. Он взял его и вдруг в приступе ярости швырнул в угол.

— Я не хочу уезжать! — закричал он. — Что пользы от моей работы, если у меня нет дома, ради которого стоило бы работать?

Он закрыл лицо руками.

— Мне не хочется жить, — сказал он глухо. — Все не так!

Лотти приблизилась к нему, потянула за руку, но он все прижимал руки к лицу и глухо мычал, словно его мучила сильная боль.

— Джордж, послушай меня, — ласково заговорила она. — Ты самый чудесный человек из всех, кого я знаю… Но это совершенно разные вещи. Будь откровеннее, смотри на вещи просто. Понимаешь? Будь ласковее с Робертой.

Он опустил руки, взглянул на нее.

— Могут ли принципы быть важнее людей, живущих по этим принципам? — спросил он.

— Но никто не живет строго по правилам, Джордж! — воскликнула Лотти, и улыбка слабо проступила на ее суровом лице. — Я полагаю, нам всем позволительно делать время от времени некоторые исключения. Иди же попрощайся с Робертой.

Роберта молча вошла в гостиную. Он поцеловал их обеих и, хотя было еще только девять часов, пошел на станцию. Он бродил по вокзалу, возбужденный новыми мыслями, затем зашел в какой-то магазинчик.

— У вас продаются трубки? — спросил он.

— Да.

— Я хочу купить… хочу купить трубку. Мне еще нужен табак, самый лучший из того, что у вас продается.

Забрав покупки, он отправился в курительную комнату, чтобы взглянуть на свои дела с другой точки зрения.

Глава 13

Джордж Браш кое-что теряет. Последние новости об отце Пажиевски. Мысли по наступлении двадцатичетырехлетия

По-прежнему Джордж Браш разъезжал по Техасу до самого Абилина и обратно, жил в поездах, автобусах, такси и в полупустых гостиницах — где угодно, только не дома. Свободные вечера он проводил в публичных библиотеках и в неторопливых прогулках по городу, в котором случилось остановиться. Он запретил себе думать о своих семейных обстоятельствах и гнал прочь уныние, охватившее его; он уверял себя, что все вокруг приносит ему радость: и работа, и воскресные дни, и книги, которые он читал. У него остались два утешения, которые отчасти умеряли его отчаяние; одно из них — трубка, другое — немецкий язык: он взялся учить немецкий язык. «Каулькинс и компания» решили издавать самоучитель немецкого для первого и второго годов обучения. Браш, как всегда, захотел проверить его качество на собственном опыте. Он заучивал наизусть примеры и выполнял все упражнения. Он даже нашел три опечатки. Он выучил на память «Du bist wie eine Blume»[22] и «Лорелею»[23]. Он начал разговаривать сам с собой по-немецки. Он не жил больше по закону Добровольной Бедности. С получением денег от Херба он стал почти богачом: у него набралось более восьмисот долларов. Он купил себе портативный граммофон и, пока одевался, брился и т. д., слушал учебные немецкие грамзаписи. Он превратился в горячего поклонника немецкой литературы, особенно классики, и старался разговаривать по делам службы с преподавателями немецкого языка исключительно по-немецки. Каулькинсовский самоучитель расходился в большом количестве.

Но все эти утешения были скорее кажущимися, нежели настоящими. Они не могли избавить его от глубокой тоски, переходящей почти в физическую боль, которая охватывала его каждый раз, когда во время вечерней прогулки через полузашторенные окна он видел мирное счастье какой-нибудь американской семьи или когда, заходя в церковь, понимал, что старые добрые христианские гимны больше не рождают в нем прежнего неизъяснимого восторга. Порой целые ночи проходили без единого намека на сон; иногда он садился за стол, начинал что-нибудь есть и вдруг обнаруживал, что у него совершенно нет аппетита.

Наконец наступил день, когда Браш совершил последнее открытие: он больше не верит в Бога. Эта мысль отозвалась в нем так болезненно, словно ему ампутировали руки или ноги. Первым его чувством было изумление. Он оглядывался вокруг, будто что-то потерял и потерявшаяся вещь должна вот-вот обнаружиться. Но потеря почему-то никак не отыскивалась, и изумление постепенно сменилось бесстыдной иронией. Перед сном он по привычке становился у кровати на колени, чтобы прочесть вечернюю молитву, но тут же, опомнившись, вскакивал на ноги. Смущенный, с чувством непонятной вины, он торопливо прятался под одеяло и долго лежал, устремив глаза в потолок, мрачно подсмеиваясь над самим собой. «Es ist nichts da, — громко твердил он в темноту фразу из учебника, — gar nichts»[24].