Любовь - Тони Мориссон

Открыв дверь, Кристина обнаружила Эрни в крепких объятиях жены старшего сержанта. Хотелось залепить ему могучим башмаком да по голому заду, но ноги так болели, что она предпочла пошвырять ему в башку одну за другой шесть бутылок из-под пива «Спатен».

В знак солидарности и ради укрепления морали в семьях других солдат этой армии, где без году неделя как отменили расовую сегрегацию, она чувствовала себя просто обязанной разыграть сцену ревности, хотя на самом деле была скорее огорошена, чем обозлена. Не могла в толк взять: кем он, собственно, себя возомнил, этот Эрни Холдер, солдатня несчастная, как это он ее не ценит – конечно, любовь ей преподнес, понимаешь ли, да военную форму и бегство из страны в обмен на ее ум, красоту и благовоспитанность. Она ушла от него на следующий же день, забрав только рюкзак, кулинарные навыки и туристские ботинки. Из Айдлуайлда [54] позвонила матери. Той вроде бы приятно было слышать голос дочки, но насчет возвращения в Силк мать отвечала уклончиво. Несла что-то невразумительное, к ситуации, в которой оказалась Кристина, интереса не проявила, зато непрестанно поминала «помоечную женушку» и какой-то сожженный в результате «рейса свободы» автобус. Похоже, Кристине давали понять, чтобы дома она не появлялась.

Поскольку атмосфера в доме, судя по ответам Мэй, скорей всего была душной и провинциальной, спешить Кристина не стала. Две ночи провела почти на улице (автовокзал это ведь то же самое), а потом, когда в Уай-дабл-ю-си-эй [55] ее отвергли, пошла сдалась в приют имени Филлис Уитли [56]. Когда уезжала, страна радовалась и была весьма довольна собой, а вернулась – все в страхе: кто боится красной угрозы, кто – черных списков [57]. За одну только внешность ее взяли в ресторан официанткой, а она, оказывается, еще и готовить умеет! Район спокойный, относились к ней нормально, работала себе и работала, посмеиваясь над тем, какие уловки выдумывают посетители, чтобы смыться, не заплатив; там она провела несколько лет, всячески увиливая от Мэй и подыскивая кандидата в мужья. Нашла трех, правда уже женатых, и тут встретила Фрута. К тому времени она совершенно погрязла в сложных и вызывающих кривотолки отношениях с хозяином, его женой, кассиром и буфетчиком. Бессмысленная злобность этих людей утомила ее, утомляли и разговоры с женатыми приятелями: необходимость без конца выводить их на чистую воду, подпускать намеки и колкости – что называется, тянуть к себе за ухо. На самом деле ей было решительно плевать, расстался он с женой или нет, спит с матерью своих детей или в одиночестве, напоминает ей о себе подарками на Рождество или нет. Однако, за неимением общих знакомых, у них и тем для разговора общих не было, кроме разве что того, как он должен доказывать ей свою любовь и как она в случае чего порвет с ним. Жизнь рисовалась начерно, машинально, на случайной бумажной салфетке – этакий пирожок ни с чем, но надо было как-то коротать время, пока она нарочно держится подальше от дома, о котором наслышана от матери. И в эту бессмысленность и бесцельность с холщовым саквояжиком и в безупречно выглаженной рабочей рубашке вошел Фрут.

– Мясо не прячь. Я хочу видеть, что ем.

Кристина отдернула руку с соусницей и поразилась краткости и простоте мысли; позднее выяснилось, что он это в себе специально культивирует, этим живет. Послушав его, она вдруг все поняла, да так ясно, что девять лет провела с ним рядом. Сложения он был скорее щуплого, этакий живчик с большими красивыми руками и гипнотическим голосом. Весь мир он сделал для нее простым и понятным. Дед – буржуазный предатель; мать – пустоголовая дура; Гиде – мотыгу бы в руки да в поля; Эрни – подлый изменник. Все они дубье, чурки (сколько самокритичной горечи в этом слове!), которых Малколм Икс навсегда заклеймил позором. Затем он объяснил, что требуется от нее. Постоянно стыдясь светлой кожи, серых глаз и волос, которые своей шелковистостью в этой новой среде не ровен час могут и под нож подставить, Кристина стала преданной помощницей, боевой подругой – надежной и радостно отдающейся служению. Сменив стиль одежды, стала носить «африканское народное», научилась говорить хлестко, лозунгами, для обороны носила при себе заточку, а неправильные волосы склеивала гелями и прятала под шалью; к ушам подвесила ракушки и, садясь, ногу на ногу никогда не закидывала.

Боялась, что такой человек – жесткий, неподкупный, требовательный – может в ней разочароваться или его заставят третировать ее как грязь под ногами, но страхи не воплощались, и прежде всего потому, что грязь Фрут как раз любил. Счастье видел в почве, в земле, в посевах и урожаях, и это стало их общей мечтой. Ах, ферма, говорил он, нам бы ферму, вот бы мы где развернулись! Кристина не возражала, но события развивались быстро, а деньги (их постоянно приходилось собирать, выпрашивать, вымогать) уходили на другие неотложные нужды.

Надо было будить людей, в стране целые регионы пребывали в спячке, молодежь не знала, куда себя деть, всех требовалось собирать в кулак. Не выдержав маршей, туристские ботинки изорвались; рюкзак пошел на подстилки для сидячих демонстраций. Кипела и била ключом радостная энергия, кружили голову успехи, и присущее Кристине тщеславие раздулось, обретя расовую базу и идеологическое оправдание, а всегдашняя манера красоваться и выделываться стала казаться храбростью. Теперь ей трудно даже и припомнить схватки тех дней: какие-то бесчисленные доносчики; грязные деньги; судорожные, наобум предпринимаемые действия на фоне далеко идущих планов; подполье на фоне открытого заигрывания с прессой. Их в группе было семнадцать человек – одиннадцать черных, шесть белых, – боевой отряд, ушедший в подполье после столь неудачного суда над убийцами Эмметта Тилла. Независимые и автономные, к другим группам они присоединялись, только когда находили, что те выступают достаточно круто. Кристина была довольна, купалась в этом; опасность ее подстегивала, а Фруту она была предана с потрохами. Здесь, рядом с ним, она не скиталась как неприкаянная, а шла к цели. Не беглая жена, не любовница на всякий случай, не отвергаемая несносная дочка и ненужная деду внучка, не подружка на один раз. Здесь ее ценили. И не видно было причины, по которой все могло бы кончиться. Тернии непокорства, взращенные в пятьдесят пятом, к шестьдесят пятому расцвели махровым цветом, а к шестьдесят восьмому налились плодами, полными зрелого гнева. Но к семидесятому, после нескольких смертей, все подорвавших, сей огородик как-то приувял для нее и пожух. Начало конца помогала отсрочить Нина Саймон [58]. Ее голос возносил женскую преданность до небес и окутывал романтическим флером преступный мир. Так что когда конец настал, как таковой он был едва заметен. В сортире спустили воду- всего и делов. После ничем не примечательного аборта, последнего в серии из семи, она встала, дернула за рычаг и обернулась посмотреть водоворот. И ей показалось, что там, в мути, среди красных сгустков мелькнул некий образ. На долю секунды выплыл и исчез – невозможный, совершенно немыслимый. Кристина помылась и вновь легла в постель. Насчет абортов она никогда особенно не переживала, считала, что каждый раз это разрыв очередного звена цепи, которая ограничивает свободу, а матерью она все равно становиться не захочет – еще чего! К тому же никто ее не останавливал и не переубеждал – Революции нужны были мужчины, а не отцы. В общем, это седьмое насилие над природой не вызвало у нее ни малейших угрызений. Хотя она понимала, что лишь в ее воображении возник этот нерожденный глаз, который тут же исчез в малиновом облаке, а все же, в виде исключения, задумалась – кто это был, кто так спокойно, изучающе на нее глянул. И вот уже ни с того ни с сего, в самый неподходящий момент – в приемном покое больницы, где она сидит с плачущей матерью подстреленного мальчишки, во время раздачи воды и сухофруктов измученным студентам – нет-нет да и почудится вдруг этот непонятно что выражающий взгляд, невозмутимый в хаосе горя, слез и полицейских мундиров. Сосредоточься она, вникни поглубже, может, и отдалила бы, а то и отвратила настоящий конец, но тут умер дед. Фрут поддержал ее решение поехать на похороны (семья это семья, сказал он с улыбкой, даже если она состоит из политических ублюдков). Кристина колебалась. Придется ведь скрепя сердце терпеть ненавистное общество Гиды; да и с матерью они наверняка опять схлестнутся в спорах о политике, как бывало во время их лихорадочных телефонных бесед, которые всегда кончались криками и обвинениями: «Когда ты уймешься, успокойся уже наконец!», «А триста лет покоя – это как? мало тебе?», «Но мы все потеряем, все, что нажито рабским трудом!». ХЛОБЫСЬ трубку.

Умер. Грязный старикашка, ввергнувший ее в клоаку и ее же в этом обвинивший.