Повесть одной жизни - Светлана Волкославская

Вечерняя школа находилась на другом конце города, и это обстоятельство подтолкнуло нас к очередному переезду.

У Новосадов, где мы квартировали в последнее время, конечно же, было здорово, людно, тепло. Мы словно жили в большой семье и были открыты всем, с кем сводила жизнь.

«Надо купить жилье в конце концов», — постановили однажды Ростислав с Николаем и разыскали в районе Федоровки землянку стоимостью в двести рублей. Одна половина этого жилища — та, что оказалась повыше и попросторнее — стала нашей, а вторая, совсем крошечная и низкая, досталась Николаю.

Мы обживали новое место. При каждой попытке растопить печь комната наполнялась дымом, но теплее не становилось. Мебель нам продала хозяйка: это были несколько стульев, шкаф и снова узкая железная кровать. Так обстояли дела, когда к нам впервые заглянул пастор Вилли Нымик.

Как и полагается эстонцу, этот сухощавый, с бледно-голубыми глазами человек говорил с акцентом и произносил только самое необходимое. Во всех его словах и жестах было столько безупречной размеренности и четкости, что интервалы, с которыми он производил их, могли бы соперничать по точности с метрономом. Внимательно осмотрев обстановку и закопченную печку, он, не сказав ни слова, на следующий день привез на машине хоть и не новую, но настоящую двуспальную кровать и мешок угля. Вместе с ним приехала какая-то пожилая женщина, с помощью которой пастор прочистил печку. Она сразу же перестала дымить. Оставалось запастись на зиму углем.

Близость шахты, как мне поначалу казалось, в этом смысле сулила только плюсы. Среди отвала попадался неплохой уголь! Я собирала его в ящик, прилаженный к широким самодельным саням и тащила домой, проваливаясь валенками в пушистые сугробы. В одном из писем к свекрови я даже похвалилась своими угольными походами, и вскоре в наш почтовый ящик попали извещение о денежном переводе и телеграмма с вызовом на переговоры. Анна Михайловна со слезами в голосе интересовалась, что мы едим, и просила на присланные деньги заказать машину угля. С тех пор я стала писать о своей жизни более осмотрительно и, прежде чем поделиться очередной радостью с родителями Ростислава, спрашивала его, стоит ли?

Под глиняной крышей этой землянки вечера и ночи напролет шелестели страницы книг. Ростислав и Николай что-то читали, выписывали в тетради. Часто я, оставляя домашние дела, подолгу слушала, как они горячо обсуждают тот или иной библейский текст, пытаясь докопаться до его сути. Сколько радости бывало, если он вдруг становился понятным! И еще больше, когда потом вдруг оказывалось, что отсутствующие у нас богословские книги толкуют его именно так! Конечно, у Ростислава были и свои гипотезы, которых мы еще не находили в книгах.

— Ростя, — говорил, например, Николай — как тебе кажется, этот царь у Даниила, который «о Боге богов будет говорить хульное» и вообще «никакого божества не уважит, ибо возвеличит себя выше всех», это не намек на атеизм?

— Возможно! По крайней мере хронологически он появляется после эпохи средневековья, на заре безрелигиозной культуры…

Гости, желающие побеседовать на подобные темы, в нашем новом жилище не переводились, теснота получалась страшная, но на это никто не обращал внимания.

Степь, обступавшая хижину, была хороша только весной. Она нежно зеленела, покрывалась тюльпанами, в высоком небе кружили орлы, и не было ни конца ни края степному простору, хоть беги, хоть лети, хоть кричи. Но весна, подобно миражу в пустыне, была совсем мимолетна. С каждым днем солнце жестоко опаляло землю, придавая равнине унылый тускло-соломенный вид, где обожженная суховеями трава пахла пылью и тонко звенела цикадами. Какие-то шелестящие колючие шары, гонимые ветром, вольно перекатывались по земле, убегая все дальше к полуголым хребтам окрестных сопок, к знойному горизонту.

Я продолжала периодически общаться с Лианой. С тех пор как к ней в руки попала Библия, она иногда удивляла меня неожиданными умозаключениями.

— Я, как народ израильский, уже сорок лет, и все в пустыне. И мне никогда не войти в землю, где текут молоко и мед.

— Ты так одинока?

— Нет, я так строптива.

— А что для тебя земля обетованная? Личное счастье?

— По меньшей мере. Или я его недостойна?

Я смотрела в лицо этой красивой и гордой женщины, и мне было ее невыразимо жаль. И вовсе не потому, что она была не замужем.

— Лиана, я думаю, что народ израильский не просто так ходил по пустыне. Время странствия — это время постижения истин. Путь некоторых людей в землю счастья лежит через годы одиночества.

Она страдальчески сморщила лоб. В черных волосах ее не видно было седины, но на дно глаз годы нанесли такую толщу усталости, что становилось не по себе, когда она вдруг прямо обращала на тебя свой взгляд.

— А ты знаешь, что такое одиночество, девочка? — голос у нее стал вдруг осипшим.

Я помолчала.

— Лиана, знаю. Не скажу, что у меня было самое трудное детство, но что очень одинокое — это точно.

Лиана тоже отозвалась не скоро.

— А у меня было незабываемое детство, — сказала она наконец. — Ты расскажешь мне о своем когда-нибудь? Но только сорок лет идти к счастью через одиночество — это все-таки долго.

— Там было три дня пути, — ответила я.

— Что? Где три дня пути? — не поняла она.

— Три дня пешего пути из Египта в Палестину. Только этим людям потребовалось сорок лет.

Лиана встала с дивана и уселась передо мной на ковре в позе, напоминающей индийское божество.

— И что же, ты хочешь сказать, что существует какой-то короткий путь, которого я не знаю? — спросила она, откидывая назад голову.

— Есть одно предположение.

— Продолжай!

— Одна моя знакомая… Она осталась совсем одна. Без любимого человека и даже без любимого ребенка. И, знаешь, что она сделала, когда раны затянулись и нужно было как-то жить в отсутствие любимых?

— Что?

— Она пришла ко мне и к моей маме и стала нам помогать. А потом она нас полюбила. И если у меня будут дети, я научу их любить ее.

— То есть, если я понимаю правильно, она стала помогать несчастным.

— Она взяла инициативу в свои руки. Потому что иначе все строится по принципу лотереи. То есть то, что мы называем простым человеческим счастьем, зависит не всегда от нас. И чаще всего не от нас, а от другого человека! Лотерея?

— Лотерея! — согласилась она.

— Теперь скажи, что приятнее — смотреть на картины или самой писать их?

— Самой писать.

— Дарить подарки или получать?

— И то, и другое, — засмеялась она весело.

— Это то, что ты можешь сделать сама.

— Я художник. Я только и умею, что краски смешивать. Я бедным детям каши сварить не сумею.

— Не вари. Научи кого-то смешивать краски.

— Ну, ты даешь, — Лиана нахмурилась, но не всерьез, — и это твой короткий путь к счастью?

— Это не мой. Это Божий.

— Так. Неужели и я, если буду пить только воду, так мыслить начну? Но я попробую, — пообещала она, — потому что все остальное уже пробовала, — не помогает.

Потом мы очень долго не виделись. Лиана не появлялась у Нессиса, а я на какое-то время потеряла номер ее телефона. Но тот разговор, как оказалось, имел далеко идущие последствия.

По соседству с нами жил Касым, высокий, плечистый, но при этом совершенно нескладный татарин с острым темным лицом. Его мать была прежней хозяйкой землянки, а теперь переехала куда-то в новый город и в Федоровку наведывалась лишь время от времени. У Касыма был собственный саманный дом, такой же угловатый и неказистый, как и он сам. В пустых окнах этого дома почему-то никогда не горел свет.

Однажды мы вернулись от Новосадов позже обычного, а Николай остался там ночевать. Хотели почаевничать перед сном, но не только электроплитку, но даже лампочку на кухне включить не смогли. Не было электричества! Прежде чем мы успели достать из коробки на полу свечи, дверь, закрытая на задвижку, распахнулась от короткого мощного удара. Холодный ветер метнулся по комнате, и чья-то огромная фигура заслонила собой выход. Я оцепенела от ужаса, совершенно не понимая, что происходит. И вдруг услышала спокойный голос мужа:

— Зачем же так громко стучать, Касым, мы еще не спим.

Какое-то скрипучее и непонятное слово было быстро сказано в ответ. Наверное, проклятие по-татарски. И тут же с полки на стене, задетой чужим плечом, звучно обрушились на пол жестяные банки с крупами.

— Что тебе нужно? — спросил Ростислав. Первый раз я слышала, как он говорит «ты» незнакомому человеку.

Касым опять повторил то слово, но больше не двигался. Он, кажется, не был пьян.

— Садись, раз пришел.

Ростислав подвинул к его коленям табурет.

Я не ожидала, что Касым сядет, но он сел. Это было странно.

— Что, чаем угостить? Электричества нет, плитку не включишь, — сказал Ростислав.