Повесть одной жизни - Светлана Волкославская

— Нет.

— Что же, Ему все равно, что я делаю? — воскликнула она с вызовом.

— Не все равно. Ему грустно, — просто ответила я.

Она молчала, внимательно глядя на меня.

— Оттого, что вам было больно.

— Ему грустно… — отозвалась она медленным эхом.

И тут случилось нечто невероятное. Большая слеза выкатилась из этих широко раскрытых и тщательно накрашенных глаз. Неожиданно, потому что еще минуту назад ее лицо абсолютно не предвещало ничего подобного.

— Довольно, — прошептала она, — я боюсь продолжать этот разговор.

Но тут же сама и продолжила.

— Откуда ты знаешь?

Я рассказала ей евангельскую историю о Христе и женщине, уличенной в распутстве. Он не осудил ту, над которой люди уже хотели свершить свой скорый суд. Лиана слушала, стараясь оставаться спокойной, но ресницы и ноздри у нее слегка трепетали от волнения.

— Я это уже видела, — сказала она тихо.

Конечно, как я сразу не догадалась. Картина Поленова «Христос и грешница»! Этот зной, висящий в воздухе, сияющий на белых камнях храма и белом песке, эти раскаленные негодованием лица иудейских стариков, готовых испепелить маленькую растрепанную женщину… Где-то я читала, что в странах с жарким климатом люди легче аффектируются, быстрее приходят в ярость. Они стояли полукольцом, злые и потные, а Он, словно не замечая их, чертил себе что-то на песке. «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень», — были Его единственные слова. На этом все закончилось.

Лиана молча провожала меня до автобусной остановки.

— Приходи еще, — сказала она на прощание, — мне понравилось пить с тобой воду!

Объяснение сцены с Верочкой, забравшей у Николая книгу, пришло примерно через неделю от Степана Степанова. Он чувствовал к нам большой интерес и симпатию, но у большинства его сподвижников оставалось слишком много опасений. Мы взялись ниоткуда, были слишком молоды, мы спрашивали о запрещенных радиоволнах и местах работы… Кроме того, всякий раз, когда мы посещали Терентия Потаповича, Николай имел обыкновение, разгорячившись от чаю, расстегивать пиджак, во внутреннем кармане которого торчал красный переплет какой-то маленькой книжки. Этот красный переплет дразнил воображение бывалого подпольщика. Терентий Потапович полагал, что красная книжка суть прямое доказательство принадлежности Николая к партийным органам. А он не любил провокаторов, даже таких эрудированных, как его молодые гости. Но благодаря Верочкиной дерзости пресловутая «корочка» попала в руки боязливых и полностью сломала лед недоверия к нам. Ясно было — никто не станет от руки переписывать целую книгу, если в нем нет живейшего к ней интереса!

Через несколько месяцев Николай тоже перебрался в Караганду и местная община верующих даже помогла ему устроиться. Поселился он у Новосадов, наших новых знакомых.

Об этом семействе следует сказать особо. В нем действовали совершенно опрокидывающие все обычные представления о личных интересах правила жизни. Казалось, что добротный кирпичный дом на самой дальней из далеких карагандинских окраин существует главным образом для того, чтобы в нем, помимо восьми собственно новосадовских душ, жил и кормился всякий, кому необходимо «встать на ноги». Причем — годами!

Хозяин этого дома, Василий Тихонович, человек из породы больших пахарей, с советской властью давно разругался — не хотел «отдавать босякам» свое поле, право на которое полжизни отрабатывал у графа где-то на Западной Украине. Вспыльчивый и упертый, с бритым затылком и полуседым чубом на раз и навсегда загоревшем от зноя суровом лбу, по сути своей, по нутру, он был Хозяин. Но не скопидом, потому что в его домоустройстве, повторяю, всегда находилось место для многочисленных странников и пришельцев, в числе которых в свое время оказались и мы. Добряк он был на редкость! И жена его, тетушка Люба, ласковая черноглазая хохлушка, во всем противоположная мужу по характеру, была с ним сходна именно большим добросердечием. Никто никогда не видел ее возмущенной или потерявшей душевное равновесие. С Тихоновичем она не спорила, она вообще ни с кем и ни с чем не спорила, а о превратностях собственной непростой жизни говорила, как о вполне нормальных вещах.

— Да ей хоть хата вались, она только пригнется, чтоб не сильно ударило! — удивлялся, глядя на нее, Тихонович.

У них было шесть детей: три мальчика и три девочки. На момент нашего знакомства старший сын, Василь, служил на флоте, другой, Володя, учился в десятом классе, девочкам Марысе и Наде было по двенадцать-четырнадцать лет, а близнецам Коле и Катюше — по шесть.

Больше всех меня заинтересовала Марыся. У нее были такие смышленые, с огоньком, глаза и такая совершенно открытая этому миру белозубая улыбка! Я и не представляла, что в ее возрасте девочка может уметь так много. Она казалась уже совершенно взрослой и нисколько не тяготилась своими многочисленными взрослыми обязанностями. Непонятно было только, как она успевала исполнять их и при этом учиться в школе на «отлично». Я тоже была хорошей ученицей, но на делание уроков у меня, как правило, уходило полдня. А в какую часть суток делала уроки Марыся, я не знаю, потому что днем она пекла, вечером шила, ближе к ночи мыла и т. д. Не знаю также, каким образом, выросшая на хуторе в глухом лесу, в простой крестьянской семье, где говорили только по-украински, где некому и некогда было уделять внимание ее воспитанию и развитию, она, очутившись в городе, моментально впитала чистую русскую речь, манеры, вкусы. Я потом встречала людей, которые, прожив лет двадцать-тридцать в России, все равно неправильно делали ударения в самых обычных, каждодневных словах.

По вечерам во времянке — маленьком белом домике, особняком стоящем у Новосадов во дворе, собирались те, кто готовился к водному крещению. Степан Степанов, выступавший в роли протестантского катехизатора, поэтапно разъяснял нам символ веры и христианское отношение к мирской жизни. Поскольку он серьезно предостерегал нас от посещения всяческих увеселительных мест, подобных клубам, кинотеатрам и театрам, Марыся однажды поинтересовалась, дозволительно ли человеку верующему ходить в зверинец. Прежде чем задать свой вопрос, она осторожно подняла руку, как в школе. Степан призадумался и даже расстегнул ворот гимнастерки.

— В зверинец, говоришь? Нет, нельзя! — ответил он твердо. — Подумай сама, Марысенька, человек запирает в клетку создание Божье, а мы будем ходить смотреть на это? Нет, не должен ходить туда христианин!

Не менее категорично высказывался Степан и о чтении. По его мнению, нам следовало читать только Библию и произведения Духа Пророчества, все остальные книги назывались «мирскими» и не могли принести читателю никакой пользы. Несмотря на большую преданность своему старшему другу, по этому пункту мы в ответ сдержанно молчали. Конечно, думала я, есть много пустых, порочных книг, на которые глупо тратить время. Но ведь есть и совсем другие книги, способные возвышать, заставляющие мыслить!

Итак, мы прослушали целый курс подготовки к новой жизни. Оказалось, что пища по Библии подразделяется на чистую и нечистую, а из соображений здоровья лучше вообще отказаться от мяса. Николай пошел еще дальше, вычитав где-то, что селедка — это удавленина и есть ее нельзя, он отказался и от рыбы.

С селедкой у нас был один памятный случай. Мы оказались далеко от Караганды в гостях у одного старого холостяка, Дмитрия К. Он пригласил для беседы с нами нескольких тайно интересующихся религией друзей. Время, как водится, шло за разговором незаметно, и только когда совсем стемнело, я вспомнила, что выехали мы рано и без завтрака. Когда об этом же подумал и Дмитрий, оказалось, что в холодильнике у него находится только бутылка уксусной эссенции. Тогда радушный хозяин побежал к соседям и принес круглую жестяную банку с селедкой и хлебный каравай.

— Ну, вот, хлеб и рыба, — выставляя угощение на стол, произнес он, — совсем как тогда, у того множества народа, что приходило слушать Христа!

Все заулыбались, а я украдкой глянула на Николая. Впрочем, среди нас было немало тех, кто в рот не брал ни мяса, ни рыбы. Но ведь человек предложил пищу от чистого сердца! Мы вопросительно посматривали на Степана, и тот махнул рукой: «Кто желает, ешьте без исследования!»

Таким образом, молодежь наша сначала робко, а потом все смелее и смелее взялась за красивую, лоснящуюся рыбу. Николай и Ростислав, разумеется, воздержались, а я… ну как же я могла поддаться зову слабой плоти рядом с такими титанами духа! Ела сухой хлеб. Было немножко завидно, что все остальные жуют с таким аппетитом, и я укоризненно поглядывала на Марысю. Та смущенно улыбалась, но продолжала уплетать за обе щеки.

И все же, поскольку употребление мяса и рыбы оставлялось на личное усмотрение каждого, за него никто не мог никого упрекать.