Песнь моряка - Кен Кизи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Pon un cuño a la cabeza, hombre! – ругался Карлос, тряся плакатом. – Tu madre es puta[40].
– Привет, Карлос. – Айк стащил через голову потный летный костюм. – Как самочувствие?
– Вродь ничё, Ай-зек. Прописали новый ингалятор, от него лучше спится.
– Я заметил, – усмехнулся Айк. Он бросил застегнутый на молнию костюм на куст олеандра – сушиться и проветриваться. Костюмы полагалось стирать каждый вечер, но стиральная машина в ангаре опять стояла сломанная, а олеандр все равно помер. – Миссис Саллас давно уехала?
Карлос пожал плечами:
– Не знаю, Ай-зек. Я не видал, как она уезжала, но, похоже, давно. Когда я проснулся после ланча, ее уже не было.
– Да, – сказал Айк, – уже давно.
По пути из больницы Джинни все чаще заезжала к сестре и все дольше там оставалась: они пили вино, курили крэк и молились. Иногда Айку приходилось ее оттуда забирать.
– Кажется, у нас тут опять одни омбре[41], Карлос. Как насчет пива с начос?
– А то.
Старик засунул плакат под крыльцо. Он держал его там так давно, что под грязью и плесенью невозможно было разглядеть надпись. Лишь три слова проступали четко: «ДОЛЛАР», «РАК» и «МОЛОХ».
Айк протянул Карлосу «Корону» и, пока принимал душ, выпил такую же сам. Одевшись, он достал два свежих пива, чипсов, вынес все это на крыльцо и сел на качалку. Карлос переместился на ступеньки. Через дорогу на поле-душегубке люди сворачивали работу; они пели на испанском «Желтую подводную лодку», и старик тоже замычал в такт. Он взял у Айка бутылку и задумчиво к ней приложился.
– Ну чё, друг Ай-зек, – спросил он наконец, – как там маленькая Ай-рин?
– Намного лучше, – сказал Айк. – Веселее. Они поставили новый шунт в дренажи, он эффективнее, и уши больше не болят.
– Все улыбается?
– Все улыбается, – ответил Айк.
– Это хорошо. – Карлос снова замычал «Желтую подводную лодку».
Айрин родилась со спина-бифида, увеличенным черепом и выступающей наружу частью хребта. Множественные операции и пересадки кожи закрыли изъян, но в черепе все равно скапливалась жидкость. Шунт забивался, голова распухала, и ярко-голубые глаза маленькой девочки становились еще ярче – фебрильнее, говорил врач. Им сказали везти ее в больницу всякий раз, когда глаза начинали лихорадочно блестеть, особенно если это сопровождалось болью в ушах или если она начинала хвататься за уши и их тереть. Только эти признаки и срывали родителей с места: девочка редко плакала, она продолжала храбро улыбаться, даже когда из-за скопившейся жидкости начиналась лихорадка. Ничего, кроме ушных болей, ее вроде бы не беспокоило, и доктора уверяли Джинни, что эти боли тоже пройдут, когда вырастет череп.
Айк был рад видеть Карлоса у них в трехсекционке, пусть и в качестве противника. Еще он был благодарен Карлосу Браво за то, что он ни разу не попытался использовать врожденный дефект ребенка в своей протестной кампании. Более рьяные члены профсоюза ни за что не упустили бы такую возможность, хотя исследователи снова и снова уверяли полевых рабочих, что эти вещи абсолютно не связаны. Рьяные ухватились бы за сам шанс. Но Карлос был натурой философической, как и Джинни. Надо верить в Провидение, любила повторять она, а не в проклятие. Более того, когда сразу после рождения ребенка Айк изводил себя мыслями, не он ли виноват в дефекте (все эти полеты над зарослями кока в Эквадоре, например? Распыление ботанических рекомбинантов?), Джинни первой убеждала его в обратном:
– Эй, – с ясной улыбкой откидывая назад волосы, – как там говорил Иов? Дерьмо падает на всех: и на святых, и на грешников.
Он ушел в тройник и принес еще две бутылки пива. Трудившийся на душегубке народ погрузился на платформу и трясся теперь по грязной насыпи к конторе отмечать время работы. Солнце провалилось в жаркое марево и растеклось по нему, красное и бесформенное, словно кровавое яйцо. Когда Айк допил третью бутылку, зазвонил телефон.
– Пьяная сестра Джинни из Макфарланда, – сказал он Карлосу, соскакивая с качалки.
Это и вправду была пьяная сестра Джинни, но она звонила не из своей макфарландской кухни. Где они? Она звонила из больницы во Фресно. Айк должен срочно приехать. Можно поговорить с Джинни? Нет. И нет, она больше ничего ему не скажет. Приезжай.
Телефон гудел у Айка в руке, а он смотрел, как раскалывается солнце. Оттуда что-то вытекало. Он вдруг почувствовал, как холодный ветер хватает его, будто рукой, сжимает затылок, притискивает к окулярам, заставляет смотреть. Сперва там было мутно, потом он увидел. Как на предметном стекле под микроскопом. Ничего нового. Все давно на виду. Нужно лишь наклониться и разуть глаза. Тайные полеты на маленьких злобных «ночных бабочках», пестицидные самолеты, подавление природных процессов во имя мира-без-вредителей-наркотиков-преступников. И ведь работает – мельчайшие изменения в генах. Почему нет? Имеет смысл, сохраняет персонал, экономит деньги, сводит к минимуму побочный ущерб. Конечно, всегда есть шанс: если с чем-то долго возиться, это что-то перейдет на тебя самого.
Маленькая девочка была мертва уже больше двух часов, когда он приехал в педиатрическое отделение. Осложнения, сказали сестры. Шунт не сработал, жидкость скопилась, давление подскочило. Что-то чем-то как-то, сказал врач. Айк умолял пустить его к ней, несмотря на предупреждения врача и сестры Джинни. Они говорили, нужно сначала поговорить с матерью. Но Джинни спала – под седативами, отрешенная от всего. Айк хотел видеть свою дочь. Он давил. Они уступили. Ребенок был уже в морге, в ящике холодильника, когда его привели к ней. Она была голой, под простыней, с раскинутыми в стороны ногами, как она лежала всегда, ожидая, что ей напудрят попу. Кулачки крепко сжаты. Рот еще улыбался, восемь зубов, совсем не несчастный. Но лоб и виски огромные, раздутые, синюшные, как баклажан. Как что-то на предметном стекле.
Айк уверил врача, что с ним все в
