Гордость и гордыня - Джейн Остин

— Против самой Джейн, — воскликнула она, — разумеется, никаких возражений быть не могло! Ведь она сама прелесть и доброта! Она умна, образованна, ее манеры обворожительны. Ничего нельзя сказать и против папеньки, ведь он, несмотря на некоторые чудачества, обладает достоинствами, какие даже мистер Дарси не может презреть, и почтенностью, которой сам он, вероятно, никогда не обретет. Тут она подумала о своей матери, и ее уверенность несколько поколебалась. Но она не желала признать, что возражения могли быть связаны с миссис Беннет, так как, по ее убеждению, гордыню мистера Дарси куда глубже уязвила бы неродовитость, чем отсутствие здравого смысла у новой родни его друга. Наконец она бесповоротно решила, что мистер Дарси отчасти повиновался этой худшей из худших гордостей, а отчасти — желанию приберечь мистера Бингли для своей сестры.

Волнение и слезы, вызванные этими мыслями, стали причиной головной боли, которая к вечеру настолько усилилась, что вкупе с нежеланием видеть мистера Дарси понудила ее не пойти со своими родственниками в Розингс, где их ожидали к чаю. Миссис Коллинз, заметив, что ей действительно нездоровится, не стала настаивать и, как могла, помешала настаивать своему мужу. Однако мистер Коллинз не мог скрыть опасений, как бы леди Кэтрин не разгневалась, что она осталась дома.

Глава 34

Когда они ушли, Элизабет, словно намереваясь еще сильнее восстановить себя против мистера Дарси, занялась перечитыванием всех писем, которые Джейн присылала ей в Кент. В них не было ни сетований, ни воспоминаний о произошедшем, ни намеков на то, что она продолжает страдать. И все же почти в каждой строчке недоставало той веселости, какой они всегда дышали прежде, веселости, питаемой безмятежностью и добрым расположением ко всем людям, а потому никогда не омрачавшейся. Элизабет теперь чувствовала скрытую во многих фразах грусть, которую не заметила, читая письмо в первый раз.

Мистер Дарси бессовестно похвалялся горем, которое сумел причинить, и это помогло ей глубже понять страдания сестры. Некоторым утешением служила мысль, что через два дня его уже не будет в Розингсе, а еще большим — уверенность, что через неделю с небольшим она вновь встретится с Джейн и поможет своей любовью вернуть ей прежний покой.

Подумав об отъезде Дарси, она вспомнила, что его кузен покинет Кент вместе с ним, но полковник Фицуильям дал ясно понять, что никаких серьезных намерений у него нет, и, хотя его общество доставляло ей большое удовольствие, страдать из-за его отъезда она не намеревалась.

Едва она пришла к этому заключению, как зазвенел дверной колокольчик, и она немного смутилась, полагая, что это мог быть полковник Фицуильям, который как-то раз заходил к ним столь же поздно, а сейчас мог прийти осведомиться о ее здоровье. Однако тут же оказалось, что она ошиблась, и она почувствовала совсем другое, когда, к величайшему своему изумлению, увидела, что в гостиную входит мистер Дарси. Он тут же торопливо справился, не прошла ли ее мигрень, давая понять, что его привело сюда желание узнать, что ей стало лучше. Она ответила ему с холодной вежливостью. Он было сел, но тут же вскочил и прошелся по комнате. Элизабет удивилась, но ничего не сказала. После нескольких минут молчания он подошел к ней и с большим волнением заговорил:

— Я тщетно боролся. Это бесполезно. Мои чувства подавить невозможно. Вы должны позволить мне выразить, как пылко я восхищаюсь вами и люблю вас.

Изумление Элизабет не знало границ. Она смотрела на него краснея, не веря своим ушам, не в силах произнести ни слова. Он счел это благоприятным знаком и тут же признался в нежной страсти, которую питает к ней, и питает уже давно. Он изъяснялся красноречиво, но коснулся иных чувств, кроме сердечных, и о гордости говорил с неменьшим жаром, чем о нежности. Ее более низкое положение в обществе, неравенство такого брака, семейные препятствия — все то, что противостояла влечению сердца, перечислялось и растолковывалось с горячностью, которая, видимо, рождалась раной, наносимой его достоинству, но никак не могла содействовать успеху его объяснения со своей избранницей.

Несмотря на свою глубокую неприязнь к нему, Элизабет не могла не быть тронута лестностью предложения такого человека, и хотя ее намерение осталось неколебимым, сначала она сожалела о боли, которую должна будет ему причинить. Но то, что последовало дальше, заставило ее забыть о жалости, которая тотчас сменилась возмущением. Однако она попыталась овладеть собой, чтобы, когда он договорит, ответить ему спокойно. B заключение он описал ей силу влюбленности, которую, вопреки всем своим усилиям, он не смог побороть, и затем вы разил надежду, что она вознаградит его, отдан ему свою руку. Когда он произнес эти слова, она без труда поняла, что он не сомневается в ее согласии. Правда, он сказал, что со страхом и трепетом ждет решения своей судьбы, но в его лице не было и тени сомнения. Это могло лишь усугубить ее возмущение, и, когда он смолк, она сказала, зардевшись румянцем гнева:

— Мне кажется, в подобных случаях принято выражать благодарность за лестное расположение, даже если оно не находит ответа. Вполне естественно быть признательной за него, и если бы я могла испытывать благодарность, то теперь поблагодарила бы вас. Но я не могу. Я никогда не искала вашего доброго мнения, а вы, бесспорно, одарили меня им весьма неохотно. Я предпочла бы никому не причинять боли. И причинила ее, не подозревая об этом, но, надеюсь, она будет недолгой. Чувства, которые, по вашим словам, столь долго препятствовали вашему признанию, легко возобладают над вашей сердечной склонностью после этого объяснения.

Мистер Дарси, опиравшийся на каминную полку и не спускавший глаз с лица Элизабет, казалось, слушал ее с досадой не менее, чем с удивлением. Лицо его побледнело от гнева, и во всех его чертах отразилось смятение. Он старался совладать с собой и не хотел ничего говорить, пока не счел, что достаточно успокоился. Пауза эта была для Элизабет ужасной. Наконец с вымученной невозмутимостью он сказал:

— И это единственный ответ, которым меня удостоят! Быть может, я бы хотел узнать причину, почему я отвергнут со столь малой попыткой соблюсти правила вежливости. Впрочем, это не имеет никакой важности.

— И я могла бы спросить, — ответила она, — почему со столь видимы м намерением оскорбить и унизить меня вы изволили сказать мне, что питаете ко мне нежность против вашей воли, против вашего рассудка и даже против самой своей натуры? Нет ли во всем этом оправдания для некоторой невежливости? Но у меня есть и другие причины. И они вам известны. Если бы мои собственные чувства не отвергали вас, если бы я была равнодушна или даже расположена к вам, неужели вы думаете, что хоть что-то толкнуло бы меня ответить согласием человеку, чьи усилия погубили, и, быть может, навсегда, счастье горячо любимой сестры?

Пока она говорила, мистер Дарси переменился в лице, однако ненадолго, и продолжал слушать ее не перебивая, а она продолжала:

— У меня есть достаточно поводов думать о вас дурно. Никакие побуждения не могут оправдать несправедливости и бессердечия этих ваших поступков. Вы не посмеете, вы не можете отрицать, что вы были главным, если не единственным, кто разлучил их, обрек одного осуждению света за легкомыслие и непостоянство, другую — насмешкам за обманутые надежды, а их обоих — сердечным страданиям.

Она умолкла и с немалым негодованием увидела по его лицу, что ее слова не пробудили в нем ни малейшего раскаяния. Он даже посмотрел на нее с улыбкой нарочитого недоверия.

— Можете вы отрицать все это?

C притворной невозмутимостью он наконец ответил:

— Я не намерен отрицать, что сделал все, что в моих силах, чтобы разлучить моего друга с вашей сестрой, или что радуюсь моему успеху. Ему я оказал большую услугу, чем себе.

Элизабет не показала виду, что заметила этот галантный намек, хотя его смысл был ей ясен. Но он не мог ее смягчить.

— Моя неприязнь вызвана не только этими вашими поступками, — продолжала она. — Мнение о вас сложилось у меня задолго до них. Ваш характер раскрылся мне в рассказе, который много месяцев тому назад я выслушала от мистера Уикхема. Что вы можете сказать об этом? Какой ссылкой на воображаемою дружескую услугу можете вы оправдаться? Какое неверное толкование того, что произошло, можете вы приписать другим?

— Вы принимаете живейшее участие в делах этого джентльмена, — сказал Дарси менее спокойным тоном, и на его лице проступила краска.

— Кто, знающий, какие несчастья ему пришлось перенести, не принял бы в нем участия?

— Его несчастья! — презрительно повторил Дарси. — Да, его несчастья правда были велики.

— И навлечены на него вами! — с жаром вскричала Элизабет. — Вы ввергли его в нынешнюю бедность. Вы отняли у него блага, которые, как вам было известно, предназначались ему. Вы лишили его лучшие годы той независимости, которая была его правом, вполне им заслуженным. Все это сделали вы! И тем не менее вы способны встретить упоминание о его несчастьях презрительной насмешкой!