Путь стрелы - Полянская Ирина Николаевна

Наша со Светой дружба была похожа на первую любовь: та же ревность, те же мелкие придирки и бурные ссоры, хождение друг у друга под окнами и отсутствие во время затяжных ссор аппетита. Она горько упрекала меня за мою преданность классу: «Как можно дружить со всеми! Так не бывает! Или это абстрактное чувство, или утонченное лицемерие. И в конце концов — они же серые, они — никакие, ими кишмя кишит жизнь, ты хочешь, что ли, с ними консолидироваться, спрятаться среди них? Что за беспринципность такая!»

Было у нас с ней заветное место на чердаке моего дома — там мы учились курить. Как-то мы полезли туда, и Света уже достала из пачки «Солнышко», как вдруг я проговорилась, что мы вчера этим «Солнышком» обкурились с Валей Уточкиной. Света так и подпрыгнула на месте: «Ты сюда приводила Валю! На наше место! Пошли вниз. Ноги моей здесь больше не будет». И после этого она у каждого полюбившегося нам в парке дерева брала с меня клятву, что я его больше никому не покажу, какое оно красивое.

Зимой мама решила отпраздновать мое пятнадцатилетие. Я пригласила весь свой класс вместе с учительницей. Класс скинулся мне на подарок и принес все любимое: оперу Гуно «Ромео и Джульетта», лимонник в большом глиняном горшке и костяные шахматы. Класс вместе с учительницей весело ввалился с мороза, началась суета с салатами, и тут явилась Света. Она принесла мне отдельный подарок: настольную лампу — свет, который мне все время напоминал бы о ней, — и альбом Кёте Кельвиц, о котором я мечтала. И тут я увидела, что слова Светы о том, что все ее ненавидят, абсолютно справедливы: класс переменился в лице. Класс, столпившийся в коридоре за моей спиной, вдруг приумолк, собрался в комок, заковался в броню, как бывало у нас перед забегом на первенство области, класс стоял как монолит, а напротив стояла Света со своим светом, которая, оказывается, тоже сдавала деньги на общий подарок. Я сделала чуть заметное движение к Свете, чтобы взять подарок, и у меня было чувство, будто в эту минуту меня крепко взяли за горло... Чуть позже, хлопоча на кухне, я услышала, как хлопнула дверь. Света ушла. Класс невинными и в то же время выжидательными глазами смотрел на меня. Рассадив своих товарищей и учительницу по местам и дождавшись, пока застучат ножи и вилки, я выскользнула из дома, скатилась по лестнице и бросилась в парк. Я знала, чтó там увижу. Света лежала на снегу лицом к небу, и из глаз ее струились слезы. Она сказала:

— Ты видишь? Они вдруг предъявили мне ультиматум: или я уйду, или они все уйдут. — И замолотила кулаком по снегу. — Иди, сейчас же прогони их всех!

— Они мои гости, — сказала я, — разве я могу выгнать их из моего дома?

— А им меня — можно? Можно, да, можно?

Она трясла меня за плечи, а я смотрела на нее и никак не могла решить эту задачу. Обычно, когда я стояла у доски, мне подсказывали. Сейчас было некому. Одна трясла меня за плечи, другие ели в это время пирожные и ставили пластинки.

Света сказала уверенно:

— Ты должна сделать выбор.

Я вернулась домой: двадцать пять пар глаз внимательно смотрели на меня, двадцать пять ртов, усмехаясь, пережевывали обиду, а наша учительница, вдруг все поняв, проговорила:

— Ну-ка сдвинем столы — танцы!

Потом она подошла ко мне и спросила, почему ушла Светлана. Я ответила, что ребята ее выгнали.

Она поморщилась:

— Фу, как нехорошо... Где она?

Я взяла бутылку наливки, пирожных и спустилась к Свете. Она поджидала меня на заснеженном пне.

— Ну что, — сверкая глазами, сказала она, — так ты приглашаешь меня к себе или нет?

— Пошли, — сказала я.

— А они?

— И они тоже.

— Уходи, — сказала она и отвернулась.

Я протянула ей бутылку наливки и пирожные:

— У меня день рождения, и я хочу его отметить с тобой...

И ее вдруг обрадовала эта мысль: что они там сидят без хозяйки, а мы вдвоем пьем наливку в парке, и луна посылает нам свои светлые лучи. Мы выпили всю бутылку. Я снова сбегала домой и увидела, что класс вовсю веселится в мою честь. Я взяла свои и сестрины коньки, и остальную часть вечера мы провели на замерзшей Волге, летя наперегонки к Липягам, навстречу своему туманному будущему.

...Наша дружба со Светой была, наверное, одним из первых уроков, которые преподала мне действительность, чья тайнопись в моей судьбе стала проступать, как симпатические чернила сквозь шелестящие страницы книг, которые мы с ней читали. Но, кажется, я читала их справа налево, эти книги, ничего, кроме крепостных сюжетов, из них не вычитывая. Мы обе долго смотрели на божий мир сквозь зарешеченные словами страницы, не понимая, не угадывая настоящего их смысла, жили между страницами, как засушенный лист. Время от времени я выныривала на поверхность к своему классу, чтобы добрать от него настоящего знания и опыта общежития. Но, покрутившись в водовороте легких дружб с одноклассниками, снова, как сухой лист, исчезала в прохладных глубинах собраний сочинений, чураясь собраний человеческих. И там, и тут, со Светланой, мне было одинаково неплохо, разве что Светин мир имел то преимущество, что в нем была сама Света, которая после восьмого класса покинула нас и поступила в музучилище, — и класс с облегчением вздохнул и вскоре о ней забыл, никакой пустоты после ее ухода не образовалось. Светино место за партой тут же заросло другой девочкой. Получив полную свободу, мы со Светой не знали, как ею воспользоваться. Некому стало демонстрировать наше пылкое единение, оказалось, что вражда класса по отношению к Свете странным образом питала нашу дружбу, обрамляла ее. А между тем в классе начала зарождаться любовь, она вспыхивала то в одном уголке, то в другом, пока не охватила почти всех — недаром после школы в нашем классе сыграли пять свадеб. Из Светиных книг и партитур опер тоже выступил какой-то болезненный герой, которому было отдано то, что еще вчера было нашим, — книги, тайны, деревья.

Света с придыханием рассказывала мне о нем. Так пролетели еще два года. Света поступила в консерваторию в Москве, и нить, связывающая нас, превратилась в пунктир писем, меж которыми происходили все более серьезные события, которые и в письмах не описать, и однажды, когда мы уже почти ничего не знали друг о друге, от нее прилетело приглашение на свадьбу.

Эта свадьба была какая-то не Светина. Ее свадьба представлялась мне огромной, белоснежной, с факельными шествиями и фейерверком, роскошной, как старинный фолиант, вместо которого судьба подсунула ей невнятную скороговорку, загадку, которую еще предстояло разгадывать ценой больших потрясений.

Свадьба игралась на квартире, которую снимала Света со своим возлюбленным. За стеной ее подвыпившая хозяйка тоже играла свою очередную свадьбу, очень подходящую к этой тесноте, грязи, заляпанным обоям. Но Света, Света! Из приглашенных были только я и какой-то невыразительный приятель Светиного мужа Гриши. При взгляде на ее мужа мне сразу пришла в голову мысль, что моя Светлана не только перепутала страницы, но и полки, на которых стояли книги жизни. Он оказался вдвое старше нее. Я принесла розы, для которых не нашлось вазы, они были из другой оперы, с другой свадьбы, эти розы.

— У нас по-простому, — предупредила меня Света с порога. — Гриша женится уже не в первый раз, друзья его и приятели осели где-то в предыдущих свадьбах, и нам не удалось их, щепетильных, оттуда извлечь. Они нас проигнорировали. Но нам это безразлично, мы любим друг друга. А это, — она повела вокруг рукой, — это наш шалаш, наше вынужденное жилище...

Она была в белом шуршащем платье, и на лицо ее была приспущена фата, из-под которой лихорадочным огнем светились глаза, как фары затопленной машины. Света сидела за скособоченным столом на единственном в этой комнате стуле, а мы с другом сели на кровать.

— Что, Гришенька, что ты так смотришь?

Гриша ошарашенно, точно не веря своему счастью, коротко вздыхая, смотрел на нее снизу вверх, сидя на корточках у ног Светы. И я услышала, как эхом отдалось слово «Гришенька», произнесенное разными женскими голосами: так же нежно, нараспев говорили ему «Гришенька» предыдущие жены, которых, оказывается, было уже три, о чем Света сообщила мне на ухо. Но, наверное, ни на кого Гриша не смотрел таким кротким, прибитым взглядом, как на мою красавицу подругу. Друг разлил шампанское и неуверенно произнес: «Горько!»