Прощай, Рим! - Ибрагим Абдуллин

Потом последовало обращение маршала Бадольо, в котором было строгое предупреждение об ответственности лиц, пытающихся нарушить общественное спокойствие, и подтверждалось, что война продолжается: Италия остается верной данному слову, ревностно охраняя свои тысячелетние традиции.

С городских улиц как ветром сдуло всякую нечисть. Почуяв, что запахло жареным, будто клопы в темные щели, попрятались куда-то свирепого вида мушкетеры дуче, еще недавно — на пышных парадах — клявшиеся своему главарю в верности не на жизнь, а на смерть, исчезли отряды чернорубашечников, которые столько лет были самыми злобными сторожевыми псами режима. Вместо них древние площади Вечного города заполнили сотни тысяч простых людей.

Народный гнев напоминал могучую реку в пору вешнего половодья, когда она устремляется вперед, сокрушая плотины и дамбы на своем пути.

— Смерть Муссолини!

— Долой войну!

— Да здразствует свободная Италия!

Пошли в ход лестницы, молотки, топоры, со стен срывали фашистские знамена, эмблемы, складывали всю эту рухлядь в кучу на площадях и — поджигали. Обгорелыми мотыльками с гигантских костров взлетали клочки тряпок и портретов дуче. Возникали там и тут стихийные митинги, развязались языки после вынужденного двадцатилетнего молчания, сыпались проклятия в адрес Муссолини и его партии. Ораторы выступали с требованием немедленного выхода из войны, роспуска фашистских организаций, освобождения политических заключенных. Народ торжествовал. Тысячи лет насчитывает история Италии, но эти часы никогда не забудутся.

Перетрусившие фашистские «иерархи» готовились бежать в Северную Италию, а то и дальше — в Германию. Никто из них не осмелился, засучив рукава, броситься в бой за Муссолини, ни один не вышел на площадь и не сказал о нем доброго слова. Засучивать рукава эти палачи умели лишь тогда, когда им была дана власть расправляться с беззащитными жертвами. Деспотический режим рухнул и рассыпался в прах, как прогнившее на корню дерево. А народ пел «Бандьера Росса», «Кузнечика», пел «Интернационал». В пылу радости он забыл о немцах, не обратил внимания на заявление маршала Бадольо о том, что война продолжается.

…Муссолини, запертому в одной из казарм на окраине Рима, уже далеко за полночь вручают зеленый пакет от маршала Бадольо. Не очухавшись от сна, он стискивает ладонями виски и словно бы воочию видит, как на Венецианской площади старая женщина, потерявшая из-за него четверых сыновей, вдребезги разбивает о каменный парапет гипсовый бюст «великого наследника Юлия Цезаря». Поминутно вздрагивая, тиран пишет ответ на письмо Бадольо: «Вы спрашиваете меня, куда бы я хотел уехать. Я бы хотел вернуться домой, в Рокка деле Каминате…»

…Многолетняя любовница его Кларетта Петаччи с лихорадочной поспешностью складывает в чемоданы дорогостоящие подарки своего обанкротившегося покровителя. А «до конца преданный» Фариначчи, заламывал в истерике руки, умоляет немецкого посла Макензена дать ему место в первом же отлетающем в Германию самолете.

…Король с балкона своего дворца взирает на то, что делается на улицах. Маршал Бадольо трясущимися от дряхлости руками пишет декрет об установлении в стране военной диктатуры.

4

Колесников и его товарищи узнали о падении фашистского режима на следующее утро. Радость была несказанная. Однако выступление маршала Бадольо (новость эту принес в цех все тот же «Синий берет») отрезвило их. Стало быть, престарелый «солдат с железной рукой», глава военного правительства, получившего всю полноту власти в стране, прямо говорит, что война продолжается, что Италия остается союзницей Германии.

Значит, и падение Муссолини не принесет им свободы. Значит, самим надо действовать…

К концу недели основные цехи завода были демонтированы, станки погружены на платформы. Пленный снова загнали в телячьи вагоны и повезли на северо-восток. Через час состав остановился, двери растворились, и им было приказано вылезать.

Они попали в Монтеротондо. Городок находился километрах в двадцати пяти от Рима и был разбросан на каменистых холмах, где беспорядочно лепились приземистые лачужки и возвышались импозантные здания в пять-шесть этажей.

Не успели вылезти из вагонов и закурить, как приказали строиться. Солнце уже скрывалось за холмами, по было жарко. Ни ветерка. Пока выравнивали ряды, пока провели поверку, прошло порядком времени. Стемнело.

— Куда-то поведут нас?

— Теперь дела у них неважнецкие, Они и своих союзников, итальянцев, побаиваются.

— А что с Муссолини сделают?

— Нашел о чем беспокоиться! Ты лучше помозгуй, как бы нам выкрутиться.

— Союзники-то застряли в Сицилии. Никак не соберутся перепрыгнуть на континент.

— Союзнички наши народ осторожный, не любят рисковать.

— А может, не осторожничают, а нарочно, с умыслом тянут…

Опять раздалась команда, и длинная, в полтысячи человек колонна двинулась в путь. Из-под ног подымается белая, как мука, пыль, набивается в нос, в глаза. Изнуренные жарой овчарки еле плетутся на поводках, вывалив набок красные мокрые языки, и все же не забывают злобно порычать, если заметят в колонне какое-нибудь подозрительное движение. А далеко в темном-небе горят те же созвездия, что и в родной России. Их ясный блеск вселяет бодрость в сердце, будто говорят: они: не сдавайся, Леонид, не сдавайтесь, друзья… В книгах пишут, что на некоторых планетах, кружащихся вокруг далеких звезд, тоже есть живые существа. Неужели и там придумали эту кровавую игру, называемую у людей — война? Горькая пыль лезет в глотку. Немец орет: «Подтянуться!» Рычат овчарки.

Их привели в четырехэтажную каменную тюрьму на окраине Монтеротондо. Тюрьма обнесена каменным же забором высотой метра в три, а по забору тянется паутина колючей проволоки. У ворот и на каждом этаже часовые. Над плоской крышей тюрьмы, словно пожарная каланча, торчит высокая башенка. Должно быть, она тоже предназначена для стражи, но на ней никого вроде бы нет… Леонид успел все разглядеть и запомнить, пока их держали во дворе — распределяли и разводили по камерам.

— Бежать отсюда дело не простое, — шепнул Ильгужа, стоявший рядом.

Та же дума волнует и Леонида. С тех пор как попали в плен, они жили только одной мыслью. И наяву и во сне. Бежать, бежать, бежать… Слишком много мук было перенесено товарищами, да и самим Леонидом, чтобы вот так взять и отказаться сейчас от надежды. Зачем же тогда жить, терпеть голод, бесчестье, унижения?

«Наверно, в такую даль везли не для того, чтобы держать взаперти в тюрьме, — думает он про себя. — Пожалуй, поведут работать куда-нибудь, как это было в Риме. И может быть, как и там, придется общаться с итальянцами. А у них, у итальянцев, глаза теперь раскрылись».

В пять утра, словно клинок, прорезал воздух пронзительный крик:

— Ауфштеен!.. — И сразу же вслед ядовитое: — Шнель, шнель!..

Под это шипение наспех умылись, выстроились на поверку, не присаживаясь, проглотили мутную жижу, встали в колонну и вышли в железные ворота… Леонид приглядывался к каждому шагу, примечал каждый поворот. Кажется, их ведут по той же дороге, по какой пригнали сюда со станции. Ну да! Этот четырехэтажный дом он не спутает ни с одним другим. Правильно. Мост, затем поворот… Так, так…

Час ранний, но, как любой южный город, Монтеротондо уже не спит. Мужчины в поношенных куртках или в комбинезонах, зажав под мышками бутылки с вином, спешат на работу. Увидев русских военнопленных, они останавливаются, провожают их дружелюбными взглядами. А те, кто посмелее, даже рукою машут. Взбешенные немцы еще злее орут: «Шнель!»

На обочине женщина, похожая на цыганку, пристроилась доить козу. При виде собак, сопровождающих колонну, коза подскочила, метнулась в сторону, но хозяйка успела ухватить ее за рога.

Часовой наставил на женщину автомат и крикнул:

— Цурюк!

— Болван! — сердито огрызнулась та и поволокла козу подальше от дороги. Молоко, парное, пахучее, разлилось по земле. Леонид, с тех пор как покинул Оринск, ни разу не пробовал молока.

Вчерашнее предположение Леонида оправдалось. Их пригнали на станцию, разделили на команды, подвели к длиннющим составам, где были и открытые платформы, и пульмановские вагоны. Объяснили, что надо делать. Ящики были не очень большие, но тяжелые. Нетрудно догадаться, что в них боеприпасы. Боеприпасы…

По дороге и в тюрьму и на станцию Колесников видел, как проносились штабные машины с офицерами. Порой встречались и чины в черной форме — чисто вороны! Значит, в городе есть гестаповцы… Вечером, когда они вернулись в камеру, уставшие как собаки, к нему подсел Николай Дрожжак и ляпнул:

— Я завтра сбегу!

Леонид аж затрясся. Вот дурной-то! Три раза бегал, били его до полусмерти, собаками травили, и нет, не образумится никак. «Сбегу…» Так ведь надо же хоть немного в обстановке разобраться. Говоря армейским языком, рекогносцировку произвести.