Simple Storys - Инго Шульце

– Тебя это заинтересовало, старик, точно? – Энрико снова наполнил свой стакан. – Я, значит, стоял в ванной перед раковиной. Ее вещей уже не было: ни зубной щетки, ни крема, ни спрея. Лидия напоследок еще выкупалась. И после сложила все свои шмотки, включая влажное полотенце. Я только спрашивал себя, неужели ей так уж необходимо уходить куда-то прямо сейчас, среди ночи. Она написала, когда и как я должен поливать цветы, положила ключ на записку, открыла холодильник: вот, говорит, здесь перец, сладкие рольмопсы… тсс. – Энрико хихикнул и сплюнул сквозь зубы. – Сладкие, без кожицы – мм… Я подставил руки под струю, чтоб успокоиться, а она, Лидия, прислонилась к дверному косяку. Потом я закрыл кран и стал вытирать руки – медленно, медленно и педантично, как хирург. Я не должен пить. Если я не хочу, то и не должен. И когда я вешал полотенце на вешалку, рядом с другим полотенцем, я, хотя и сосредоточился, не сумел повесить его симметрично, и оно упало в аккурат на «Мастера Пропера», опрокинув его. Тогда-то, старик, все и произошло. – Энрико зевнул. – Теперь навостри уши как рысь. – Обеими руками Энрико нарисовал в воздухе гигантские островерхие уши. – Произошло нечто редкостное, совершенно неслыханное. Такого не мог бы сотворить даже сам Копперфильд, такое вообще нельзя сотворить, потому что тут все дело в удаче. – Энрико отпил большой глоток. – Представляешь, я наклоняюсь, поднимаю его – поднимаю полотенце, старик, – и вместе с ним поднимается «Мастер Пропер». Каким-то образом полотенце тянет за собой бутылку, та еще покачивается, я придерживаю ее за донышко. Медленно, медленно, я тяну полотенце вверх – и потом сдергиваю его, как платок с волшебного цилиндра. «Мастер Пропер» уже не качается. Я хотел что-нибудь сказать, что-нибудь обнадеживающее, потому что воспринял это как добрый знак для Лидии и для меня, даже более того, как чудо, выставляющее все вокруг в новом свете. – Энрико опять взял свой стакан и начал водить ногтем большого пальца по его граням. – Ты это видела? – спросил я ее, но ответа не получил – только почувствовал легкий сквознячок, ручка двери тихонько повернулась, как всегда, когда к ней прикасается Лидия, потом хлопнула дверь парадного и зацокали каблуки по асфальту. И потом я услышал пошорхивание. Я такого еще никогда не слышал. Это таяла пена, не прошедшая сквозь сливное отверстие, – таяла и при этом продолжала, как принято говорить, пениться. Ей, Лидии, вечно казалось, что пены в ванне недостаточно. Нет, надо было видеть, как лопались эти пузырьки! Каждое мгновение одновременно лопались сотни пузырьков – шорх, шорх, шорх… – Энрико допил свой стакан и шваркнул им об стол.

Когда он опять поднял голову, то смог различить только круглый абрис плеча Патрика и верхнюю часть руки, которые выделялись на фоне освещенных окон дома напротив, в свете уличного фонаря. Он также видел силуэты растений, обрывок обойного бордюра в цветочном горшке и – справа от горшка, в профиль – распылитель.

Он попытался рассмотреть предметы на столе: стеклянный стаканчик Лидии показался ему вазочкой для мороженого, торчавшая в нем зубная щетка – пластмассовой ложечкой с длинным черенком, собственный граненый стакан, который он сжимал в руке, – зубчатым колесиком или ярмарочным колесом счастья, а свой большой палец – цепляющим это колесико крючком. Строчки, написанные на обоях, скручивались одна с другой в толстые вервия, в лабиринтообразные извивы канатов.

Энрико заметил, как в комнате вдруг резко потемнело. Наверное, оттого, подумал он, что Патрик расположился между мной и окном, что он загораживает мне свет своей массивной фигурой. Логичность этого заключения подтверждал, что его разум все еще работает точно, что он может играючи выявлять взаимосвязи и писать обо всем, о чем захочет. Он посмотрел на кота, сидевшего рядом со стулом, кот вновь и вновь облизывал лапку и проводил ею по своей мордочке. Это он тоже хотел бы описать – как киска наводит марафет и как кто-то стоит у окна и ему говорят: отойди-ка в сторону, из-за тебя света не видно… Энрико беззвучно хохотнул. И принялся ощупывать свои карманы в поисках карандашного огрызка. Ему, собственно, ничего больше и не нужно – были бы только карандаш да бумага. Он ведь хочет написать обо всем, описать весь мир. Отойди в сторонку, написал бы он, больше я ничего не хочу. Если б не этот приступ хихиканья, подумал Энрико, я бы и сейчас мог написать: не засти мне солнце. Если бы я нашел карандаш и бумагу, то мог бы прямо сейчас писать… Тут Энрико услышал, как кто-то назвал его имя и сразу же вслед за тем – имя Лидии. Колесико счастья под его ногтем внезапно исчезло. Если бы только нашлось свободное место на обоях… Он не понимал, в какой именно вопрос складываются слова, которые кто-то упорно выкрикивает в его ухо, не понимал, что за дуновение коснулось вот только что его щеки – запах лосьона для бритья или просто чужое дыхание. Разумеется, он спал с Лидией. Каждый когда-нибудь должен спать, даже Лидия, даже я, без сна человек умирает, подумал Энрико, но все дело в том, что я кроме сна обязан еще и писать, я прежде всего обязан писать… И даже когда Энрико ощутил эту боль в затылке, когда упал вперед, стукнувшись лбом о стол, – даже тогда он не перестал мысленно описывать мир. Он просто не мог прекратить свое писательство.

Глава 20 – Дети

Эдгар Кернер рассказывает, как они с Данни однажды ехали по старому автобану. Женщина за рулем, или Что бывает, когда каждый из двух предпочел бы сам вести машину. Настоящие и выдуманные истории. Тот, кто действительно любит, может и подождать.

Данни больше не выпускала руля. С начала и до конца она сама крутила баранку, и только у бензозаправочных колонок позволяла себе чуток размяться, поприседать пару раз, не отходя от открытой дверцы. Неделей раньше она совсем коротко постриглась, даже не поинтересовавшись, что я об этом думаю. Она была на взводе, потому что так и не нашла для себя никакой работы, и еще из-за Тино, который день ото дня вел себя все хуже, а под конец закатил настоящую истерику и попытался на нас надавить. Он ни в какую не желал пожить со своим отцом хотя бы две недели. Все мои сбережения ухнули на новую кухню от «Икеи». Месяц за месяцем мы лишь с большим трудом сводили концы с концами. Тем не менее Данни не хотела отказываться от своего старенького «плимута» с удобным водительским сиденьем и специальной полочкой для консервных банок, от своего «Джимми Младшего», который так назывался в отличие от просто «Джимми» – ранее принадлежавшей ей «шкоды».

Данни водила неплохо, разве что чересчур разгонялась. Но мне как пассажиру ее стиль вождения казался некомфортным. А этот кусок старого автобана и вовсе был настоящим адом, машина подпрыгивала на каждой плите – чистейшая пытка. В моей голове все время как бы прокручивался учебный фильм: вот завизжали колеса на стыке покрытых гудроном плит, толчок отдается в сиденье и потом в моем позвоночнике. Хуже всего приходится шейным позвонкам, там ощущения наиболее болезненные. И сразу же новый толчок, теперь от задних колес, пара моих нервов оказывается зажатой между позвонками, и в итоге я становлюсь короче на три сантиметра. Кроме того, мне не нравилось, что Данни продолжает принимать противозачаточные таблетки, хотя уже вроде ясно, что мы хотим завести своего ребенка. Стать матерью не поздно и в тридцать четыре, и в тридцать пять лет, говорила она. И я отвечал: «Ну, если ты так считаешь, Данни…» А что мне оставалось, когда она в очередной раз откладывала это дело на потом? Причины всегда можно найти, не в них суть. Данни вновь и вновь заводила старую песню: мол, может быть, лучше всего, чтобы мы пока вообще от этого воздержались. «Кто знает, Эдди, будем ли мы и через два года по-прежнему любить друг друга?»

После она плакала и извинялась передо мной, а я обнимал ее и спрашивал: «Ну зачем ты так?»

Она просто чересчур увлеклась новомодной психологической литературой. Сперва – Миллер,[34] потом – К.Г. Юнгом. И постоянно выдавала мне какой-нибудь новый пример, по ее словам, действительно имеющий ключевое значение. Я говорил ей, что она только впустую тратит время на всю эту абракадабру. Но тут никакими словами не поможешь, каждый человек до всего должен дойти сам…

Я как раз пригнулся – на секунду мне показалось, будто слева нас преследует самолет, но это была только грязь, налипшая на ее стекло, – и тут она спросила: «Ты слышал о последней выходке Лукаса?»

Лукас – это ее крестник, один из близнецов, родившихся у Тома и Билли. Второго близнеца зовут Макс. Лукас гвоздями прибил своего игрушечного мишку к кровати, и Билли за это ударила его по лицу – впервые в жизни. На следующий день Лукас схватил рукой своего волнистого попугайчика. Но тот улизнул, улетел, так что пришлось писать объявления и пришпиливать их к деревьям в поселке: кто видел Герберта, желто-зеленого волнистого попугайчика… – ну и так далее. Билли еще раз растолковала своим детям смысл истории Иисуса, а Том построил вместе с ними скворечник, израсходовав весь имевшийся в доме запас гвоздей.