История моей жизни - Александр Редигер

Перед моим отъездом из Петербурга несколько семеновцев просили меня о переводе в болгарские войска; из них двое, штабс-капитаны Рихтер и Петров 1-й, вскоре получили дружины, а одному, подпоручику Попову, я написал, что для него вакансии не предвидится. К великому моему удивлению, Попов однажды является ко мне в мое жилище в Офицерском собрании. Оказалось, что он мой отказ получил, но все же приехал на авось. Он женился, в полку с семьей существовать не мог и у него теперь одна надежда - попасть в болгарские войска, поэтому он с женой и приехал в Софию. Я только мог обещать, что доложу Каульбарсу, Каульбарсу поступок Попова очень понравился, так как он сам любил всякие авантюры; а это действительно была авантюра: совершить на "авось" трудное путешествие в Софию, да еще с женой - совсем в его собственном духе! Он мне сказал, что в Софийском юнкерском училище есть вакансия младшего офицера* и он готов дать ее Попову; приказав ему явиться в следующий день, он просил не говорить ему ничего о вакансии, чтобы он еще помучился. Я исполнил эту просьбу, и на следующий день Каульбарс сам порадовал его согласием дать упомянутую должность.

С Поповым у меня установились приятельские отношения на многие годы. Он был очень хороший человек и отличный работник. На беду, он любил жить хорошо, а средств у него не было никаких. Жена его, Ольга Федоровна (урожденная Гаусман), была очень бойкая барышня с такими же вкусами. Как я потом узнал, она была сиротой и в виде приданого имела десять тысяч рублей. После свадьбы Попов взял продолжительный отпуск и молодые уехали в Одессу, к ее богатому дяде. Живя там почти на всем готовом, они успели все же истратить почти весь ее капитал и на остатки его добрались в Софию. Все это узналось потом, а в начале казалось, что у них есть кое-какие средства, так как они очень уютно обставили свою квартирку и иногда радушно принимали у себя гостей. В скором времени Попов был назначен начальником счетного отделения Военного министерства, что улучшило его материальное положение. Он составлял бесконечное количество ассигновок (п иск для всех частей и учреждений армии, которые я подписывал.

В Министерстве служба была от десяти до трех; подкреплялись там чаем и булками. Я был занят все время приемом докладов, чтением и подписыванием бумаг. Каульбарс приходил позже, принимал доклады: мой и по инспекторской части (в моем присутствии) и затем уходил. Он очень много бывал у Соболева и вершил с ним вопросы внутренней политики, но ничего о них не говорил, а я его не расспрашивал, так как не хотел вторгаться в чужие секреты, да и мало интересовался ими. Наши кабинеты были во втором этаже дома Министерства, по обе стороны прихожей.

В пятом часу был обед у Каульбарса; он любил приглашать к обеду приезжих; как-то раз он пригласил несколько человек и попросил меня зайти к его жене, спросить - хватит ли обеда? Она задумалась и потом сказала, что хватит. После обеда часто составлялась партия; изредка звали вечером к Соболеву. Жизнь текла тихо и скромно. Иногда я вечером, уходя от Каульбарса, заходил поболтать к Арбузову, который оживал только к вечеру и сидел всегда у себя дома до поздней ночи.

Азартные игры не были в ходу и мне только раз пришлось играть в стуколку. Зазвал меня на игру начальник Юнкерского училища, Генерального штаба полковник Ремлинген; я отговаривался незнанием игры, но меня обещались научить. Действительно, меня научили, и я выиграл франков Полтораста; больше меня туда не зазывали.

Здесь я должен упомянуть о том, что я, приехав в Болгарию, начал курить. Произошло это как-то постепенно. В Болгарии все курили и при входе гостя первым делом предлагали табак и бумажки для кручения папиросы или готовые папиросы. Следуя правилам местного хорошего тона, и я завел папиросы; но гости стеснялись курить, так как я сам не курю; приходилось показывать пример и незаметно я втянулся в курение еще до поездки за семьей.

Ввиду предстоявшего приезда семьи я искал квартиру, но ничего порядочного не мог найти; наконец, пришлось взять одну, довольно безобразную. Это был дом - особняк, фанверковой постройки, с плохими, так называемыми румынскими, печами, дающими быстро тепло и остывающими столь же быстро. Летом было жарко, но зимой мой кабинет пришлось вовсе закрыть, а остальные комнаты топить два раза в день. В спальне вечером было шестнадцать градусов, а утром, при морозе и особенно при ветре - всего шесть. При доме был двор с конюшней и сараем. В подвале была кухня и масса ненужных комнат, совершенно сырых. Плата была, помнится, четыре тысячи франков в год. Купил я кое-какую мебель и два персидских ковра для тахты.

4 апреля 1883 года я выехал в Петербург за семьей. Мне, конечно, надавали поручений: из консульства - отвезти бумаги в Министерство иностранных дел; из Министерства - привезти хронометр для верности производства полуденного выстрела; от мадам Каульбарс - отвезти посылку безобразной формы (чернослив) ее сестре, жене Н. В. Каульбарса, бывшего военным агентом в Вене. На этот раз я ехал на пароходе только до Турко-Северино, чтобы скорее попасть на поезд. Приходилось подвергнуться досмотру в двух таможнях, румынской и австрийской, но это меня не смущало, так как багажа у меня было мало, а контрабанды не было вовсе. На румынской таможне все шло сначала гладко, но вдруг таможенный чин заинтересовался пакетом мадам Каульбарс, неправильной формы, заделанным в холст. Вскрывать пакет и предъявлять чернослив мне не было охоты, а потому я объявился как courrier diplomatique* и предъявил курьерский паспорт, выданный в Софии по случаю поручения мне везти бумаги в Министерство. Это помогло чернослив не был вскрыт. Мне это понравилось и я воспользовался магическим действием паспорта и на австрийской и русской таможнях.

В Вене я остановился лишь на несколько часов, между поездами, и сдал чернослив. Без приключений я прибыл в Петербург.

С понятной радостью я возвращался к семье. С женой я все время был в частой переписке, а так как почта шла долго, то мы еще еженедельно обменивались телеграммами, а потому я знал, что здоровье сына было плохо, но он все же оказался хуже, чем я ожидал: бледный и слабый, он почти не развился за время моего отсутствия и еще нуждался в кормилице; дочери шел шестой месяц и она была веселым здоровым ребенком. Только теперь я узнал, что после моего отъезда жена болела очень серьезно - у нее сделалась закупорка вен и ее выходил Бродович. Во время моей заграничной службы особенно тяжело сказалось отсутствие у нее близких людей и друзей - ее почти никто не навещал, все время приходилось в маленькой квартирке возиться с болезнями, своей и детей, и капризами двух кормилиц, не имея близкого человека, с которым она могла бы делиться и советоваться. Мои письма из Болгарии ее только раздражали, так как они отражали мое веселое настроение и сравнительно беззаботную жизнь; я застал ее озлобленной и вообще эта продолжительная разлука вызвала между нами известное отчуждение.