Салтыков. Семи царей слуга - Сергей Мосияш

Не случайно шведский представитель при его ставке барон Армфельд обвинил главнокомандующего в полном отсутствии руководства цорндорфским сражением, ни много ни мало: «Он сидел меж телег, спасаясь от прусских пуль и ядер».

Фермор, узнав о таком отзыве барона, осерчал:

— Такого про меня и враг бы не придумал, а вот союзничек, пожалуйста, ублаговолил! Не иначе сам под телегой отсиживался, а то б откуда он ее взял?

Пеняла главнокомандующему и Елизавета Петровна, укоряя в письме: «Уж очень мало пишете о сражении. Где какой полк дерется, кто отличился в бою».

На что простодушный Фермор отписывал ее величеству: «…и, матушка, как усмотреть за всеми, когда кругом дым и пыль столбом, зги не видно, хошь глаз коли». Не догадываясь, что сим признанием подписывает отставку себе.

— Михаил Илларионович, — сказала императрица канцлеру, — что ж это за главнокомандующий, что поле боя не видит? А?

— Да, да, ваше величество, — согласился Воронцов. — Мы уж говорили в Конференции, не везет нам на главнокомандующих, то Апраксин с его нерешительностью…

— Апраксин хоть подробно баталии описывал, геройских людей отмечал. А Фермор, вон, пожалуйста, из-за дыма ничего не увидел. Надо другого кого.

— Кого б вы желали, ваше величество?

— Может, Салтыкова попробовать?

— Неказист больно.

— А что проку с казистых, вроде Апраксина и Фермора? Салтыков хоть удачно в Швеции воевал. Кенигсберг, считай, без выстрелов взял. И вообще, говорят, солдаты в нем души не чают.

— Ну что ж, можно попробовать. А я думал…

— Что вы думали, Михаил Илларионович?

— Я думал, може, Бутурлина туда, все же фельдмаршал. А какая стать!

— Господи, Михаил Илларионович, кабы он сие звание в бою заслужил, а то я дала его ему, чтоб в вашей Конференции не зазорно сидеть было.

— Ну тогда, конечно, пусть будет Салтыков, — легко согласился канцлер. — А Александра Борисовича до другого разу приберегем.

— Но надо так сотворить, дабы Фермеру не обидно было понижение. Напишите ему, пусть будет главным советником у Салтыкова.

— А чего ему обижаться? Кавалерию Андрея Первозванного отвалили. Можно деревеньку подкинуть. Да он уж и так сколь в письмах жалился, что де невмоготу сей крест. Между прочим, к нему сынишка Суворова просится.

— Это какого?

— А Василия Ивановича, прокурора Берг-коллегии.

— А-а, кажется, Александром его звать. Я помню его еще кадетиком в карауле у меня. Стоял на часах этакий мальчик. Давала рубль ему на сладости, так ведь не взял, паршивец. Сказал, часовому, мол, не положено брать. А? Каков?

— Он уж не мальчик ныне, ваше величество, служит по провиантскому ведомству. Одолел отца просьбами: выхлопочи, мол, чтоб отпустили в воинских операциях участвовать.

— Ну и как решили?

— Решили уважить просьбу Василия Ивановича, пусть воюет молодой человек. Не всяк горит желанием в огонь идти. Може, что путное получится.

— Ну и добро. Отправляйте к Фермору его. И вызывайте Салтыкова. Я ему и прикажу принять армию.

Салтыков прибыл с театра войны через месяц, явился в Конференцию. Воронцов сообщил ему, что его ждет императрица, посоветовал:

— Только, батенька, извольте с кавалериями. У вас какие ордена?

— Александра Невского, ваше сиятельство, и Андрея Первозванного. Первый за Польшу, второй за шведские дела.

— Что ж вы их не носите, чай, заслужили?

— Да к чему они мне, старику. Это молодым покрасоваться, а мне… — Салтыков пожал плечами. — В седло мешают влазить, ваше сиятельство.

Воронцов улыбнулся шутке старика:

— Ну, уж идя к ее величеству, наденьте, пожалуйста, Петр Семенович. А то ведь обидеться может государыня за небрежение к отечественным регалиям.

— Это так. Беспримерно велю найти их и надену, ваше сиятельство. Не извольте беспокоиться, разве я не понимаю.

Явившись домой на Васильевский, Салтыков сбросил епанчу на руки денщику, отдал шляпу, справился:

— Барыня дома?

— Дома-с, Петр Семенович.

Салтыков прошел к жене в будуар, спросил:

— Парашенька, ты не помнишь, где мои кавалерии?

— Они в шкатулке, Петя.

— В которой?

— В ореховой, в той, что олень нарисован.

— А-а, вспомнил.

— Зачем они тебе?

— Парашенька, возможно, завтра ко двору призовут, велено надеть. Неудобно перед ее величеством без кавалерии. Так ты уж вели девкам ленты погладить, поди, уж слежались.

— Хорошо, Петя. Я скажу Дуньке. Може, и мундир новый наденешь, а?

— Шут с ним, схожу в новом, — махнул рукой Салтыков. — Только мне он больно просторен.

— Ничего. Не выпадешь. А зачем зовут-то тебя?

— Не знаю, Парашенька, хотя догадываюсь.

— Ну и зачем же?

— А чего раньше времени гадать. Завтра узнаем.

Так и не сказал Прасковье Юрьевне муж, зачем зван ко двору, хотя не то что догадывался, а знал точно: новое назначение грядет — главнокомандующим. Не очень-то и хотелось ему в этот хомут, лет двадцать-тридцать назад радовался бы. А сейчас, когда уже шестьдесят стукнуло, половину зубов растерял, остепенился, о какой радости может идти речь? И потом, ужасно неловко на живое-то место заступать. С Вилим Вилимовичем друзья, и как ему в глаза-то смотреть, как говорить: «Слазь, буду я главнокомандующим». Стыд головушке.

Оттого и не сказал жене Петр Семенович, зачем зовут, надеясь отговориться у императрицы от столь высокого назначения. А что? Попросить хорошо, авось уступит, не назначит.

Однако ни назавтра, ни на послезавтра генерал-аншефа Салтыкова ко двору не востребовали. Ее величество были заняты на балу и в маскараде. Но на третий день после обеда прибыл на санях гвардеец:

— Пожалуйте к ее величеству.

Елизавета Петровна встретила старого генерала ласково. Она вообще к тем, кто когда-то служил при ее отце Петре Великом, относилась с особой нежностью и вниманием. Правда, служба Петра Семеновича легендарному монарху в краткий миг укладывалась — царь лично благословил его, шестнадцатилетнего мальчишку, на учебу во Францию. Но все равно, зрел живым батюшку ее величества, значит, ей ты почти родненький. Те, кто действительно служил Петру I, давно отошли в мир иной.

— Здравствуйте, дорогой мой Петр Семенович, — приветствовала императрица старика. — Как ваше здоровье?

— Спасибо, матушка, слава богу, еще в седле я.

И «матушкой» называть ее величество не всякому позволяется, разве же кому из лейб-кампании да вот вскормленнику Петра Великого.

— Как воюется-то, Петр Семенович?

— Помаленьку, помаленьку, ваше величество.

— Как по-вашему, Петр Семенович, отчего ныне год для нас столь неудачен на театре войны?

— Это как посмотреть, ваше величество.

— Ну как смотреть? Вот Цорндорфское сражение взять. Проиграли же?

— Я бы так не сказал, ваше величество. Тяжелое оно было, слов нет. Но победителей в нем не оказалось, хотя крови море пролили.

— Ну как же, вон Фридрих на всю Европу раструбил: я победитель!

— Вострубить дело не хитрое, матушка. И мы б сие вполне могли б, да ведь совестно.

Елизавета Петровна засмеялась тихонько:

— Так, значит, король прусский без совести? Так?

— Ну как? Заглазно не в лад монарха, хотя бы и неприятельского, хаить. Но вояка он хороший, этого не отымешь. Хотя, конечно, насчет Цорндорфа прихвастнул.

— Прихвастнул?

— Прихвастнул, ваше величество. Треть своей армии положил, какая уж тут победа? Вон ваш батюшка, присной памяти Петр Алексеевич, под Полтавой в семь раз меньше шведов потерял. Вот то была победа.

Воспоминание об отце растрогали императрицу, даже глаза ее заблестели.

— Так вы считаете, пруссаков можно победить?

— Отчего ж нельзя, ваше величество? Эвон в октябре прошлом под Гохкирхом союзники наши разбили Фридриха преизрядно.

— Вот они-то разбили. А мы?

— Потому-то и разбили его, матушка, они в октябре, что мы его обескровили в августе. Да, да, именно поэтому. Он под Гохкирх обессиленный явился. И получил по зубам.

— Там, слышала я, и маршал Кейт погиб.

— Царствие ему небесное, — перекрестился Салтыков. — Добрый солдат был.

— Что-то вы супротивников все хвалите, Петр Семенович, — улыбнулась Елизавета.

— Так ведь не зазря, матушка. У того же Кейта я в подчинении обретался, видел в бою его. Орел! Обидно, конечно, что под чужие стяги улетел. Но что делать? Се ля ви, как говорят французы.

И даже намеком не осмелился Салтыков сказать, из-за кого «орел» улетел под чужие стяги, пусть сама догадывается.

— Значит, вы считаете, что короля прусского можно побеждать, Петр Семенович?

— Любого можно, ваше величество, победить, ежели с умом к делу подойти. Перехитрить, ежели. Он ведь Фридрих-то оченно хитер, его на арапа не возьмешь, помозговать надо.