Евстигней - Борис Евсеев

Хлеб сочинителя вдруг стал казаться горек. Чтобы от горечи уйти — следовало смеяться. Сим горьковатым смехом едва ли не до краев заполнилась теперь уж не новая комическая опера, а первая Иван Андрейча комедия: «Сочинитель в прихожей».

Толчком к комедии послужил презабавный (иногда думалось, наоборот: препоганый) случай.

Как-то, собравшись навестить своего недавнего благодетеля Якова Борисовича Княжнина, юноша Крылов не застал его дома. То есть дома-то Княжнин был. Однако к юноше Крылову выйти не соизволил.

Издалека доносились резкие всхлипы и словно бы старушечьи бормотанья: Княжнин сочинял драму. Драма по слухам звалась — «Росслав».

Посопев и потоптавшись в прихожей, юноша Крылов двинулся восвояси.

Тут, как нарочно, вошли с письмом.

— От светлейшего князя Потемкина Григория Александровича! — объявил торжествующий посыльный.

Из кабинету, как ошпаренный, в нелепом чепце и в распахнутом халате, выскочил Княжнин. Ухватив письмо исловно не замечая гостя, опрометью скрылся за дверью, продолжая бормотать и плеваться своими рифмами.

Юноша Крылов сперва растерялся. Потом осердился. Потом расхохотался.

— Ну, Яков Борисыч... Ну, обожди ты у меня, рифмоплет несчастный!.. Да и рифмоплет ли? Риф-мо-крад! Вот правда, так правда. Такого бы Рифмокрада в будущем на сцену и вывести!

«Ну а сам-то ты, тетеря тверская, теперь кто?»

— А сам я... Сам… Сочинитель в прихожей! Вот кто… Презабавно. Изрядно! Вот такого бы сочинителя по сцене разок-другой и провести, да и посмеяться над ним всласть!

Коротко, подобно гусю, гоготнув на прощанье, юноша Крылов отправился из княжнинской прихожей по собственным неотложным делам.

Ну а что до новой, только что вошедшей в ум комедии, — то контур ее пропадал, являлся снова, прыгал за спиной, как тот шутоломный дурак с рынка: прыг-скок, прыг-скок!.. Пока не стал потихоньку ложиться на лист.

Глава двадцать четвертая

Дома

Осенью все того ж 1786 года, и снова-таки сухим путем — через Вену и Ригу — Евстигней Фомин возвращался в Петербург.

Ни о юноше Крылове, ни о Рифмокраде-Княжнине, ни о каких-либо сочинителях в прихожей ничего он еще не подозревал. И вообще про то, что за годы его отсутствия на просторах Российской Империи произошло, знал досадно мало.

А случилось множество дивных, славных, возвышающих, но при том иногда не вполне пристойных дел!

Славным было построение многих прекрасных зданий. Они-то первыми при въезде в столицу бросаться в глаза Фомину и стали.

— Да еще, — сообщал доверительно купец-попутчик, — до сотни статуй изваяно, а картин живописных — и поболее того в тех домах превосходных развешено… Играется и музыка! И хоры, дражайший Евстигней Ипатыч, поются. Даже и мнения сталкиваются: философские и… не к ночи будь сказано — политические!

Однако и в году 1786-м, и во все три с половиной года Евстигнеева отсутствия — ни музыка, ни ваяние, ни зодчество стать для Империи делами главными, конечно, не могли.

Главными были дела серьезные, государственные, ни отдельного человека, ни тяги его к наукам, искусствам в расчет не берущие.

Из дел, случившихся за истекшие три с половиной года, важнейшими были такие.

В марте 1783 года императрицей Екатериной был дан Манифест о присоединении Крыма к России.

Крым присоединен, победа? Ну а последствия, господа, а исторические перспективы? А печаль турок, а зависть французов, а резкий скептицизм владычицы морей Англии? О них задумались позже.

В июле того же 1783 года был подписан георгиевский трактат — договор о добровольном принятии Картли-Кахетинского царства — так в те поры звалась Восточная Грузия — под высокую руку Российской империи.

Здесь и рассуждать было нечего: единоверцев надо было спасать.

Персы и турки вырезали их целыми селеньями, городами, утопая в кровавой неге и несбыточных мечтах. А те, кого вырезать не стали — силком обращали в свою веру, переправляли на юг, за хребты Кавказа. Для рабских утех, для жестокого посмеяния.

В других краях, на другом конце империи, без особых рассуждений, в году 1784-м мудрым Шелеховым были основаны первые русские поселения на Аляске.

Кто гнал их — бородатых, неуступчивых, готовых сносить невзгоды, болезни, — кто гнал подданных Империи на восток, на запад, на юг, на север? Бог? Вера? Кнут? Стареющая царица? А может, бьющая ключом — чуть повыше сердца и слегка пониже шеи — страсть к новизне, к вольной воле, не привязанной тысячью веревок к стареющему, заскорузлому миру?..

Еще о славном.

В году 1785-м была дана императрицей Екатериной «Грамота на права и выгоды городам российским».

Каждому городу нрав и права,Каждый имеет свой ум голова…

Тут имелись в виду начатки городского самоуправления, коему в России давно следовало быть! Однако осуществлению «прав и выгод» многое препятствовало:

Тот беспрерывно стягает грунта,Сей иностранны заводит скота.Те формируют на ловлю собак,Сих шумит дом от гостей, как кабак.Тех беспокоит Венерин амур,Всякому голову мучит свой дур…

«Дур» и впрямь мучил в России многих. Дурные головы сильно мешали, но до конца испортить жизнь Империи не могли: важные и нужные дела продолжались.

Был заключен выгодный торговый договор с Францией: Бурбоны слабели, им следовало помочь, подставить русское плечо, а затем из них же качнуть заморских товаров и золота.

Однако случались дела и не слишком славные.

Так, в 1783 году грянул указ о закрепощении крестьян левобережной Украйны. Как раз тех, кто поддерживал имперский Петербург против латинства и польской шляхты, как раз тех, кто напитывал кровью и потом (для лучшего вызреванья хлебов) южно-русские земли, кто скреплял костями и связывал жилами копны назревающих войн и груды оружия — именно их сделали в одночасье рабами!

Ну а в 1786-м — шатнула матушка государыня еще одну из укреп империи: приказала «секуляризировать», или попросту — отторгнуть, монастырские и церковные земли все на той же Украйне...

Русский Хронос, до того бодро махавший крылышками и мелькавший быстрыми пятками, — вдруг замедлил (словно бы чего-то выжидая) свой бег!

Как бы, однако, ни складывались дела в империи, а благодаря Русскому Хроносу, благодаря славным (и лишь иногда ненужно-бесславным) делам двигалась в наемной карете — к делам тем по касательной, их почти не задевая, — ведомая неизвестной, но явно ощущаемой силой некая малая, пространственно-временная, напитанная плотью и мыслью точка: Евстигней сын Ипатов Фомин тихо-скромно въезжал в Петербург!

Рассчитывал он на многое: как-никак Академик.

И поначалу расчеты — впрочем, не весьма дальние — стали сбываться.

Не было квартиры, почти не осталось денег, не было уже в живых ни матери, ни вотчима… Однако ж и своя собственная и не сводимая к единому целому российская жизнь, столкнувшись с итальянским опытом, стала вдруг давать музыкальным мотивам и замыслам некое неожиданное и весьма занятное направление!

Евстигней ходил по Петербургу и не узнавал его.

И деревья, и вода каналов, уже покрывавшаяся тончайшим ледком, и дровяной дым, и ветер — были всё те же. Другим стал звук. Даже не сам звук, а количество одновременно слышимых звуков.

Стали ясней ощущаться и призвуки жизни: их свойства и смысл. Призвуки (то есть неявное, тайное) становились иногда главней звуков. Сие можно было сравнить с тротуарной присыпкой: на мостовой делалась простецкая присыпка, но под колесами экипажей та присыпка уже звучала как тайна. Поражал еще звук переходов с одного вида мостовой на другой: четыре вида мостовых — как тот тетрахорд в гамме!

Вот тут-то — для уяснения значений питерского звукоряда и для его точного закрепления — контрапункт падре Мартини и пригодился.

Многоголосица! Именно многоголосица Питера и всего остального мира стала основным признаком окружающей жизни. Теперь Евстигней слышал одномоментно и ясно то, что ранее слышал невнятно и порознь.

Уличный шум был исполнен смыла: и своего собственного, обиходного, и музыкального.

Звук кузниц налегал на скрип уключин. Быстро уносимый звук невских плоскодонных галер сменялся ржаньем кобыл. За ржанием плыл церковный звон, из-под него выпрыгивал и скакал горошинами по дальним прешпектам пьяненький русский говор. Медленной дремой наплывала чухонская и эстляндская речь. Где-то в садах у князей Голицыных, тяготея к воде, круглил себя северный, светло-сумеречный русский распев.

Многоголосица требовала достойного, то бишь мастерского, запечатления в музыке. И не простого запечатления — а такого, которое связано с драматическими движениями ума и сердца. Вот только где взять сюжету для сего движенья?