Кто по тебе плачет - Юрий Дружков

Отогнул жестяной рукав, глянул на компас, повернул руку: север о там, за поваленным деревом. Но как мы выйдем на этот север? Намного ли в стороне? Куда запетляли мы?...

Погиб один полярник в ста метрах от склада с продуктами и горючим, не нашел в метели, замерз...

– Иди за мной, или я тебя брошу...

Она встала с трудом. Я перекинул рюкзак на себя, взял палки в одну руку, обнял ее, помогая делать первые непосильные шаги. Наверное, надо было привязать ее к лыжам и потянуть по снегу, но где веревка, чем ее тянуть?

Мы останавливались едва ли не каждые десять минут, и я что-то говорил ей, умолял, ругал. А между тем, не заметили как начало темнеть. Снег вокруг перешел из мутного неба в черное, вот и все.

– Я лягу, – сказала жалобно далеко позади.

– Я брошу тебя! – Не оглядываюсь, иду, всем видом своим решительный, злой, непреклонный.

– Куда же ты?...

Она шла и шла из последних сил. Но когда сопенье позади пропало и скрип снега вдруг затих, пришлось повернуть.

Я тер ее руки, болтал за плечи как мешок, просил подвигаться, попрыгать. Озноб охватил ее. Тогда я воткнул в снег бесполезные палки, заставил встать позади меня, охватить за плечи, как сумеет, привязал ее к себе моим шарфом.

Надо было бросить рюкзак, но сделать этого я не мог, перевесил его на грудь. И мы пошли мучительно трудно и неуклюже в темную бездну леса, чуть под уклон...

Как виденье вставал перед моими глазами костер, чудилась палатка, спальный мешок, спички... Все было там, в нашем единственном обетованном поселке, только там. В белой черноте, вдали...

Но эта чернота и спасла. В ней просияла, как в заиндевелых ресницах, слабая звездочка, много левей того направления, куда мы шли...

Я взял ее на руки, оставив на снегу палки, медленно понес, уже не скользя – передвигая застывшие колени.

В доме блаженно тепло.

Свалился, пытаясь положить ее на диван, колени сдали. Мне бы уснуть на полу, не вставая. На сутки, на пять, но я перемог себя, включил свет.

Пока не растаяли наши одежды, сбросил их на пол. Раздевать ее было трудно. Что с ней творилось, не знаю. Обморок или необоримый сон? Или так заморозилась? Но я испугался. Жутко сознавать неодолимое желание увидеть у подъезда скорую помощь, неотложку, врача в пальто поверх белого халата – и гнать виденье, сознавая, что кроме снега и ветра на свете ничего...

Из кухни принес бутылку водки, сорвал зубами нашлепку; плеснул на ладони, только дошло тогда – еще не раздета. Начал раздевать ее, как ребенка, снимать холодные тряпки. Вижу под ними солдатское белье, такое нелепое на ней, казенное белье для дальней дороги. От меня бежать хотела, от меня...

Может быть, совершаю непозволительное кощунство, но я снял с нее всё, начал растирать онемевшее в холоде невыразимо прекрасное тело, согревая руками, дыханьем, жалостью моей, нежностью моей, которым нечего стыдиться.

– Как тепло, – сказала она, приходя в себя, – как тепло...

Не удивляясь обнаженности, свету, моим бесстыжим рукам. Будто вернулось ко мне вновь обретенное сокровище... Я не преувеличиваю, не играю словами... Надо было видеть ее такой... потерять и найти, Я видел.

И благодарный за это, не чье-нибудь, а мое спасенье от кромешного одиночества, кинулся я целовать ее всю, не стыдясь ни глаз ее, ни света. Наверное, так не надо, наверное, когда пьянеешь от водки на ладонях, горишь, будто самого натерли огненным снегом...

– Что ты, сильный мой?...

Это уже не голос ребенка.

– Нежный мой... что ты?... не надо... не надо...

А руки увлекли меня властно и неотвратимо, губы замолкли на моих... безоглядные, неразделимые со мной, как одна радость...

Прости меня.

Сколько можно спать? Снег околдовал нас. Он завалил тамбур, не желая выпускать на улицу, разметал, завеял все переходы, наши осенние тропинки. На лыжах, иначе не мог, дошел до котельной, взял снеговые лопаты, отгреб тамбур, откидал дорожку сначала к оранжерее с котельной, потом к складу. В оранжерее сама включилась подсветка, потому что крыша перестала быть прозрачной. Снег лежал на всех домах. И как его убрать с оранжереи, мы не знали.

В такую снежную минуту, не кстати понял, вдруг, что в нашем доме по вине лопуха строителя есть откровенный ляп. Забыл про водостоки...

Грустно стало: выходит, уже о весне думаю... Столько снега вокруг, так бело.

Конечно, можно завести бульдозер и сдвинуть, раскидать вселенский снег, сокрушить его неоглядную слепящую силу. Но зачем? Времени у нас – вечность, а греть мотор, мыкаться паяльной лампой не хочется. Все моторы в ангаре с антифризом, это я проверил. Северный вариант. И можно забыть о машинах до весны. Разве что аккумуляторы надо будет среди зимы как-то холить...

Начал выгребать снег с дорожки в сторону водокачки, чтобы выключить мои добрые софиты.

Ее полушубок, унты, рукавицы, шапка высохли после той снежной погони. Я помог ей одеться и вывел на прогулку. Наверное, так выводят гулять нашалившую маленькую девочку, не доверяя, боясь, как бы еще что-нибудь не выкинула без надзора.

Лес вокруг поляны безмятежен и светел, будто не он чуть не утопил меня, ее в снегопаде, не заморозил, не затерял навсегда в безысходности последних двух человеков, еще надеющихся на что-то.

Наивная простодушная белизна. Мертвой прежней хватки совсем не бывало, Чуть виноватыми выглядят кедры на самой опушке. Наши привычные кедры. Им совестно за тех других затаенно дремучих, дальних...

Я вижу в ее глазах виноватую нежность, и ни о чем не вспоминаю. Сон так сон. Бывает и пострашней...

Мы гуляем по торным дорожкам. Она со мной, рядом. Разве не это главное, самое важное?

В полушубке, в унтах моя виноватая хороша, как современная сельская модница. Теперь уже видно: все обошлось. Ни простуды, ничего. Завтра позову на лыжах в прямую по всей поляне, расчертить ослепительную белизну из конца в конец...

Она смяла в руках, слепила снежок, бросила в меня, шутя, улыбаясь мне. Я неловко повернулся, и комок снега залепил, мне губы. Она изменилась в лице, подошла близко, стала вытирать, отогревать губами, причитая нежные негасимые слова.

– Да что это со мной... что это я... неловкая, неумная... Прости меня, беду свою... я больше не стану... единственный мой...

Угадывал, что будет нелегким свидание с отражением всего, что стало далеким, покинутым, прежним. Но такого смятенья предвидеть не мог.

Просиял волнующим светом экран, давно желанным и так упрямо отодвигаемым светом... И я соединен с ним. Волненье соединяет нас. Волненье и свет, магический свет к настоящему, прошлому, будущему...

Если бы не это слово: прошлому...

Один мой замечательный друг, помню я, пришел ко мне потрясенный, говорил:

– Я только что пожал руку старому человеку, необыкновенному человеку. Подумай, он пожимал руку женщине, которую любил Пушкин! Всего лишь двое между Пушкиным и мной. Вот эта моя рука сегодня прикоснулась к Пушкину.

– Так дай мне скорее пожать ее, – ляпнул я, не видя как само негасимое Прошлое мелькнуло над головой моего замечательного друга, погасло, чтобы не являться тому, кто не достоин ее виденья.

Если бы не это слово: прошлое...

То, чего больше нет...

– Ты чего поскучнел? Где кино? Я пришла.

– Будет, – обещал я.

– Тогда не грусти.

– Я не грущу, я злюсь... Увидел западные города на этом экранчике, вспомнил школьного приятеля. Он туда подался... Хотел рай отыскать, где все на блюдечке подают.

– Ну такой рай, кажется, только здесь, у нас. И то непонятный, – улыбнулась она. – Больше нигде. А я так хочу из него. Туда, к нам не в рай...

– Ты хочешь... Он бежал.

– Обидели?

– Удрал за изобилием.

– За чем?

– Он из тех, кто не стерпит ни малейший перерывчик в изобилии. Все равно, в каком. В питании, в уюте, в уходе, в успехе, в поклонении. Чтобы текло к нему без промедленья, а иначе – караул... Все виноваты. Раздражает всё. Даже то, что всем, так ему казалось, до него было дело... Педсовету, профсоюзу, медикам, товарищам по работе... В индивидуальности своей побыть не мог...

– Ты шутишь? – отозвалась она грустно. – Что же творится? Как нам угодить? Мне, вот, не хватает... Паники сверху донизу, хлопот, суеты, охов, и ахов о моей персоне. Лишь бы не пустота, не равнодушие, не безучастие... Кто-то спешил бы кому-то звонить, доставать путевку для меня в санаторий... Никто не бежит, не звонит, не ахает, не тормошит... Все далеко...

Ни слова не говоря, поднялся, подошел и включил экран.

Включил...

Она с ногами забралась в мягкое кресло. На лице чуть ли не то же самое, что на экране: смена радости, печали, тревоги, узнавания.

Будто не было многолетней привычки-равнодушия к этому чуду. Словно, как и много лет назад, впервые открыл штору в неведомый, огромный, увлекательный, разный, волнующий мир... Ушел в океан людей, городов, машин, разговоров, столкновений, радости, горя, изумления, надежд, утрат, солнечных полей, хмурых лесов, ураганов, дождей проливных...