Закат семьи Брабанов - Патрик Бессон

Кэтлин Пирс — горничная отца, не слишком быстро менявшая компакт-диски и давшая ему последнюю чашку чая — жила в Уэмбли, в изящном маленьком домике из серого кирпича, с низкими окнами, выходящими на стадион и отель «Хилтон». Она открыла дверь, держа под мышкой ребенка. Маленькая собачонка крутилась у нее под ногами, а семилетняя девочка цеплялась за ее шотландскую юбку. Я представилась, и она сразу предложила мне войти. Мы устроились в гостиной, полной салфеток, искусственных цветов и воскресных газет. Я попросила Кэтлин рассказать о последних минутах моего отца и теперь могу написать следующие строки. Увертюра из «Волшебной флейты» застала папу уже умирающим и прикончила его. Сожалел ли он, что отдает Богу душу, слушая — или, принимая во внимание ситуацию, заставляя себя терпеть — музыку, навеянную масонскими идеями, а не одну из очаровательных и жизнерадостных месс, написанных Моцартом в восемнадцатилетнем возрасте, или хотя бы «Реквием», о котором часто забывают, что он подписан Моцартом и Зюсмайром. Уверена, что нет. Папа отрекся от католической религии задолго до того, как покинул Брюссель, а во время второй мировой войны превратился в своего рода агностика-голлиста. Когда Кэтлин Пирс поставила последний ком-пакт-диск и забрала у него чашку с чаем, в котором он только смочил губы, папа прошептал, что чувствует себя как воздушный шар, наполняемый углекислым газом. Он смиренно и плавно раскинул руки и, тихо покачивая головой, позволил музыке унести его в Небеса.

21

Желтоватый туман окутал побережье Франции. Устроившись с Октавом в салоне второго класса между баром и игральными автоматами, Синеситта разглядела в толпе пассажиров Стюарта, увлеченного какой-то электронной игрой. Она ощущала себя с ним одним целым. Впрочем, думала она, наблюдая за Стюартом, который нагнулся к молодой стильной англичанке и одолжил ей несколько шиллингов, чтобы она продолжила игру, разве это нормально, когда два человека, образующие одно целое, не спят вместе? В конце концов, не заниматься же онанизмом, что осуждается и даже наказывается большинством религий.

Мой племянник в белом с голубыми полосками конверте с ненасытной и слепой страстью сосал грудь. Два первых месяца он ел только то, что исходило из его матери. Синеситта чувствовала себя одинокой планетой с собственными источниками и пастбищами. Это она отделяла для своего сына день от ночи, сон от бодрствования, голод от сытости. Она испытывала необыкновенное счастье, какое испытывают только абсолютные монархи. Но ее преимущество, а значит, и преимущество ее счастья состояло в том, что она правила с помощью любви, а не страха. Моя сестра — бывалый, циничный, насмешливый солдат из бухгалтерии «Прентан» — открывала для себя радость материнства. Любить ребенка — единственный способ любить человеческое существо, не ругаясь с ним. Когда младенец кричит, он не злится — он зовет вас. Синеситта после рождения Октава купалась с ним во взаимной любви, находившей свое конкретное воплощение каждые два-три часа. Больше всего ее поразило, когда она начала кормить Октава, что ни один мужчина никогда не сосал ее грудь так долго и так умело. Конечно, она не очень хорошо разбиралась в этом вопросе, признавалась она с упрямым и робким выражением лица, не покидавшим ее даже во время предсмертной агонии. В заключение Синеситта добавляла со своей обычной, бьющей в глаза наивностью, что если бы в ее жизни было больше трех любовников, не считая Коллена — ее мужа, она бы меньше влюбилась в сына.

Стюарт вернулся и сел рядом с ней, раздвинув ноги, свесив руки, опустив плечи и нахмурившись. После эйфории, которую вызвали у него смерть папы (он считал, что родители мужа и жены — единственные враги семейных пар и чем быстрее они исчезнут, тем будет лучше), а также деньги, которые он забрал у полупокойника и благодаря которым они провели два месяца в четырехзвездочном отеле «Кэмберленд», Коллен впал в тоску. Он боялся старости или, вернее самого процесса старения. «Нервная депрессия, — объяснил мне однажды психотерапевт Боба, — это когда человек считает уже исчезнувшим все, что когда-то должно исчезнуть. Например, — уточнял он, — человек видит в тебе старую, умирающую женщину, которую должны похоронить на Пер-Лашез, хотя на самом деле ты — самая блистательная, полная сил девушка, какую я когда-либо видел».

— Ты выиграл? — спросила Синеситта у мужа.

— Да, — сказал Коллен, — один фунт. Выиграть один фунт, рискуя потерять тысячу, это унизительно.

— Значит, ты мало играл.

— Я играл достаточно.

— Вернись.

— Нет, я хочу побыть со своими женой и ребенком.

Он обнял за плечи мою сестру. Она не шелохнулась, следуя правилу, что перед акулой, тигром или змеей — даже если ты и влюблен до сумасшествия в этих акулу, тигра, змею — самое лучшее не двигаться, если хочешь остаться в живых. Коллен, как командир скаутов, целующий кузину из провинции во время семейного обеда, запечатлел на щеке жены жирный, звучный поцелуй. Затем снял с ее плеча руку и отвернулся. Вдруг он побледнел. Его руки задрожали. Синеситта спросила, не началась ли у него морская болезнь. Он ответил, что у него болезнь от жизни. Морская качка, уточнил Стюарт, на него не действует; на него действует земная качка. Он обхватил голову руками и дрожащим голосом, полным ненависти и отчаяния, стал умолять мою сестру прекратить красть у него всю энергию и всю радость. Она поняла, что с милостями покончено, и быстро подсчитала, что у него украла: любезную фразу, руку на плече, поцелуй в щеку. Не так уж и плохо. Бывали и менее удачные моменты, когда ей удавалось выцыганить только дружеский взгляд, либо нейтральный или сомнительный комплимент: «Ты сегодня не так дурно выглядишь, как вчера» или «Лучше все-таки появляться в свете с великаншей, чем с лилипуткой». Нормальным состоянием Стюарта была истощающая смесь тревоги и отчаяния. Женщины, жившие до моей сестры вместе с ним, ошибочно принимали его за могучего, динамичного мужчину, время от времени впадающего в истерику лишь для того, чтобы позлить людей.

Паром накренился на левый борт, потом на правый, потом еще больше на левый и снова на правый. Это вызвало ликование у Октава. Небо стало черным, как после смерти Христа. Недомогание Коллена, вроде бы, прошло. Приближение катастрофы расслабляло его, а сама катастрофа доставляла удовольствие. Это был человек крушений. Отсутствие драм ослабляло его и приводило в уныние. Синеситту, напротив, начал охватывать ужас. В моей сестре все дышало любовью к жизни, включая (до встречи с Колленом) вежливую улыбку человека, не любящего никого. Почувствовав издали приближение болезни или смерти, она напрягала все ресурсы тела и ума, чтобы противостоять им. Стюарт же позволял болезни очаровывать себя, а смерти — завораживать, так как это были старые подружки его заразной и смертельной порочности.

За стойкой бара послышался звон разбитых стаканов. Несколько пассажиров упали на пол. Дети вначале засмеялись, а потом расплакались.

— У детей, — прокомментировал Стюарт, потягивающий, несмотря на страшную качку, «Чинзано», которое он вынудил перепуганного бармена налить ему, — нет никакого достоинства.

Синеситта достала из-под сиденья спасательный жилет и надела его, засунув внутрь Октава, который по примеру своей матери сосредоточился на приближающейся опасности, замкнувшись в воинственном молчании и проявлял беспокойство только судорожным поиском груди моей сестры. Паника началась внезапно, когда автомат, выдающий безалкогольные напитки, перевернулся и покатился по залу. Он обезглавил англичанку, которую совсем недавно соблазнял Стюарт. Синеситта, несмотря на весь этот ужас, испытала чувство облегчения, вызываемое у человека перспективой освободиться от гнета существования, и успела даже подумать, что ее муж снова принес кому-то несчастье. Она ощущала тепло, надежду и безмятежность Октава, прижавшегося к ее телу, и поклялась остаться в живых, даже если для этого ей придется плыть двенадцать часов. Синеситта была первоклассной пловчихой, что при крушении «Брайтона» спасло жизнь ей, Октаву, а также эмбриону, то есть Марсо, который уже был внутри нее. Что касается Стюарта, то он без труда нашел себе место в первой спасательной шлюпке. Он вызвал ужас у других потерпевших, обнаруживших, что во время всей эвакуации и операции по спасению он держал под пиджаком голову англичанки. Стюарт до тех пор утверждал, что это его невеста, пока полиция не выяснила, что у него уже были жена и ребенок, тоже путешествовавшие на «Брайтоне».

— Я очень любил эту девушку, — смущенно произнес Стюарт. — Она хорошо играла на игральных автоматах, и я хотел сохранить о ней воспоминание. Разве это бесчеловечно?

Голова англичанки лежала на столе комиссара в коробке из-под шляпы, которую полицейским с трудом удалось раздобыть в Кале посреди ночи. Когда, перед тем как уйти, Стюарт спросил, не может ли он в последний раз поцеловать голову, ошеломленный комиссар прорычал, что эта просьба кажется ему из ряда вон выходящей и если местная пресса узнает об этом деле, он будет смешан с… Впрочем, он не уточнил, с чем будет смешан. Видимо, он уже наделал немало глупостей, если его собирались с чем-то смешать. Стюарт вышел из кабинета разочарованным — умеренно разочарованным тем фактом, что его жена и сын в результате героического поведения Синеситты остались живыми и здоровыми.