Опавшие листья - Петр Краснов

— Лодку бы!.. Лодку здесь! — жадным шепотом говорил Игнат. То-то наловили бы. Лещи должны быть!.. Самое лещиное место… Он, коли потянет, так не сразу. Он хитрый. Он водить будет долго… И все кругами. Поведет и отпустит. А вы, Федор Михайлович, ждите. Не напугать бы… Не бросил бы… Когда поплавок книзу пойдет, тут уж подсекать надо. Эх, леща бы завоевать! Папаша-то ваш любят жареного с кашей.

Рыболовы разошлись по двум сторонам небольшого заливчика. Игнат с наслаждением раскурил папиросу, зажмурился, поплевал на червяка, насаженного на крючок, и, со свистом взмахнув удилищем, закинул серый поплавок с красным ободом на самую середину реки. Федя тоже поплевал на червяка (клевать лучше будет) и, мысленно молясь Богу, чтобы клев был хороший, закинул одну за другой две удочки. Красный с белым и зеленый поплавки медленно поплыли по течению, белый конский волос лесы стал натягиваться, показались узелки на нем, гусиное перо в поплавке нагнулось, дрогнуло, вытягиваемое течением, и поплавок остановился.

Весь мир для Феди сосредоточился в этих двух поплавках, тихо колеблемых течением на густой, еще темной, не озаренной солнцем воде.

Мимо, стараясь не шуметь камышами, прошел Игнат.

— Я жерлицу, Федор Михайлович, повыше поставлю, ну как щука набежит или окунь фунтовый… Где караси-то?

— В ведерке, — Федя плечом повел назад, показывая на ведерко с водою, стоявшее сзади в траве.

Река светлела. Темно-коричневые глубины точно смыло, стальная синева покрыла воду и вдруг с набежавшим ветерком загорелась золотом, забелела и заискрилась огнями на живой низкой ряби. Солнце поплыло над лесом. Где-то далеко на том берегу стучал топор и каждый звук четко отражался об воду. Куковала кукушка, смолкла, перелетела и снова куковала, точно дразнила кого.

"Липочка любит считать, сколько раз прокукует кукушка. Она верит, что столько лет будет жить", — думал Федя. "Это глупости. Разве можно это угадать? Вот Andre в Духов день остался у Бродовичей, на другой день хотели какой-то судебный процесс разбирать… Кажется, об убийстве Сары Беккер Мироновичем. Должны были прийти Алабин, Ляпкин и Бирюков. Andre должен был быть за прокурора, Абрам — защитником, Бирюков — подсудимым, a Andre сам умер. Кто знает, что будет завтра… Через минуту. Возьмет и взорвется погреб… И я, и Федосьин жених будем уничтожены…"

Федя покосился на погреб. Солнечными лучами был он залит, и в их блеске уже не был ни таинственным, ни страшным, но обыденным и простым. Часовой стоял у двери, держа ружье у ноги. Он имел скучный, будничный вид.

"А страшно ему, должно быть, ночью", — думал Федя, — Хорошо бы такую берданку иметь, как у него… Со штыком… Леонов говорил, что осенью, когда казаки уходят, можно у них за двадцать пять рублей купить берданку. Игнат рассказывал, что она на версту и больше бьет…"

— Федор Михайлович… Федор Михайлович… — услышал он шепот с боку, — клюет!

Федя вздрогнул и посмотрел на поплавки. Маленький зеленый круг ушел глубоко в воду, пошел под водою, снова выплыл и опять ушел. Федя схватил удилище, потянул его и с радостью ощутил на конце сопротивляющееся биение рыбы. Вытащил… На конце лесы в солнечных лучах как золотая билась маленькая головастая рыбка.

— Ерш! — крикнул Игнат, — ну и то добре. Почин дороже денег.

Дрожащею от волнения рукою Федя перехватил скользкого, липкого ерша и стал выпрастывать глубоко проглоченный крючок.

— Ерши уж это всегда так, — тоном знатока и записного рыболова говорил Федя, он, ежели хватит, так, мое почтение, здравствуйте, проглотит совсем…

Клев не оправдал ожидания. Часы уходили, уже высоко стояло солнце. Поля оживали, слышался звон оттачиваемой бруском косы и шелест травы, где-то ржал тонко и жалобно, точно плакал, догоняя мать, жеребенок. Мухи и комары надоедали.

В ведерке у Феди плавали в воде пять ершей, две крупные красноперые плотвы, несколько синеспинных, серебро-брюхих уклеек, которых Игнат и за рыбу не считал, да два маленьких окуня. У Федосьина жениха было почти то же да один плоский серебристый фунтовый подлещик — гордость Игната и зависть Феди.

Около полудня Федя перешел на другое место. На песчаной отмели была устроена пристанька в две доски, как видно, для полосканья белья. Федя стал с удочкой в руке на конец досок и смотрел на воду. Под яркими лучами солнца была прозрачна темная глубина. Как в стеклянной чаше был виден белый, чуть иззубренный водою песок и тонкими буро-зелеными стволами тянулся к поверхности редкий камыш. Точно зеленые змеи изгибались стебли кувшинок, подымаясь к большим овальным листьям. Нежные, белые, с золотистою серединою плавали лилии. Течения не было, поплавок стоял прямо, и видна была под ним леса, черная дробинка грузила и крючок, на котором медленно извивался ставший белым земляной червяк.

Над водою реяли две синие, стального цвета стрекозы. Их плоские крылья переливались перламутром. Федя, затаив дыхание, смотрел на червяка и на стайку из пяти крупных окуней, которые играли в солнечном луче, проникшем в прозрачную глубину. Появлялись их зеленоватые спины, покрытые черными полосами, ярко красные плавники распластывались в воде и тихо шевелились, разумно подаваясь то вперед, то назад: видны были большие черные глаза, окруженные золотым обводом, светлые, широко открытые губы. И была в их игре несказанная красота.

Сердце Феди сладко сжималось. Какие-то отрывочные мысли, осколки фраз и слов, слышанных от Andre и Ипполита, прочтенных в книгах, налетали в голову, проносились, как легкий вечерний ветерок, и оставалась опять только красота крошечного уголка божьего мира, где играло пять окуней.

"Гумбольд… Дарвин… Брэм… Бюффон… Ипполит… неслось в голове Феди… Ипполит… как просто у него все!.. Говорил как-то. Земной шар покрылся, охлаждаясь, слизью, в слизи зародились инфузории, а там амеба, и пошло, и пошло, все само… Просто от химии… Нянька сказала тогда, в Троицу: "Учены очень стали…" Правда, няня… Вот Ипполит, «этого», наверно, никогда не видал. Как играют!.. Красные плавники… И какой цвет… Не придумаешь такого. Перышко к перышку положено, и глазами ворочают. Тоже думают, поди, что-нибудь… И я над ними стою и смотрю… В воде отразились мое лицо, фуражка, даже герб видать… Все "само собою… от амебы… Держи карман шире!.. А батюшка рассказывал: был хаос, и в нем носился Бог… Даже на картинке я видел: клубятся тучи, и Бог, большой, с седою бородою, а изо лба лучи… мысли… Ну, конечно, не так… А все-таки кто-то думал, создавал… Лилии белые с желтым султанчиком в темных, с коричневыми жилками листках: это не само… А кто-то великою любовью создал это… Для чего? Я стою и любуюсь, и мое сердце чем-то наполнено… Для меня создал! Тепло на сердце… Какое-то чувство… Странное… хорошее. Боже, как я люблю все это! Мою милую, милую, хорошую маму… Липочку, Лизу, Мишу… Игната. Какой он хороший! Как все хорошо кругом. Солнечный свет. Ты создал… сказал: "Да будет свет!", и просияло солнце, и звезды стали ходить вокруг него… Какие несчастные те, кто этого не понимает… Кто ищет и не знает… Как все просто!.. Как хорошо!.. Пахнет кашкой и скошенным сеном. Ты создал… Ты, великий, дивный, кроткий, Бог-отец… Ты глядишь на меня с синевы неба, не из атмосферы, не из безвоздушного пространства, а с небесной тверди, тобою созданной, ты глядишь на меня, маленького гимназиста, и ты… Ты, любишь меня?.. Ласкаешь солнечными лучами, радуешь синими стрекозами, рыбками в воде и этой лилией, которую ты так любовно, роскошно одел!.. Это все, все ты… Ты, Господи!"

Сомнения слетали с души, растопляясь в лучах солнца. Широким, бурным восторгом заливала волшебная, бескрайняя любовь. Все сердце Феди было один благодарный гимн Творцу Вселенной.

Чуял в себе душу… Бессмертную… Понимающую Бога… Частицу Божества.

Таяли сомнения… Ничего в мире не было страшного. Все прекрасно… потому что, потому что… Бессмертна душа.

V

В конце лета в семье Кусковых было в моде рыцарство. Федя, Липочка и даже хмурый Миша грезили Вальтер Скоттом и читали историю рыцарей. "Дама сердца", «Паж», «Оруженосец» не сходили с языка, Лиза и Ипполит гордо держались в стороне от этого течения, но оно захватывало и их.

Лиза дразнила Ипполита, что его дама сердца — таинственная Юлия Сторе. И было в этом дразнении немало обиженного самолюбия и жгучей ревности.

Ночи стали темными, а когда блистали на небе звезды и висела полная луна, Муринский проспект, напоенный запахом цветущей липы, казался волшебным. Маленькие дачки с мезонинами и балконами, с парусиновыми занавесками, из-за которых просвечивали свечи в лампионах, или керосиновые лампы под цветными колпаками, рисовались замки, таинственными «гациендами», и жизнь наполнялась волнующими призраками удивительных приключений.

Федя колебался, кого избрать ему дамой сердца и кому принести обеты рыцаря: Мусе Семенюк, соседке по даче, или таинственной незнакомке, имени которой он не знал, барышне-англичанке со светлыми волосами, жившей на собственной даче на Лавриковской дороге, которую Федя для себя назвал Мэри.