Как мы стали детективами после того как я умер - Дарья Юрьевна Малюкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она покачала головой, а затем нахмурилась, смахивая слезы и стараясь успокоиться.
Девчонке поежилась, стоило вспомнить ужасные картины произошедшего несколькими часами ранее.
– Ничего же страшного не случилось, – она закусила щеку, а затем в голову пришла пугающая мысль. – Что с ними? С теми людьми?
– Моей дорогой Мегуми не обязательно это знать, – Ханако чуть наклоняет голову набок, и в его глазах появляются яркий красный блеск.
Девушка надула щеки и отвернулась от него.
– Хорошо! – друг примирительно улыбнулся. – Я отдал их Идзанами. А что было дальше с ними я не знаю.
– Понятно.
Парень наклонился и поцеловал подругу в лоб, заставляя ту покраснеть от смущения.
– Ханако, что ты?
– Теперь никакой темный дух ничего не сможет тебе сделать, – улыбаясь ответил призрак.
***
Они остановились переночевать в гостинице со странным названием «Очищение», что находится рядом в горах. Ханако отдал несколько золотых монет и странного вида кот с ведром на голове вместе шляпы, отдал им ключ от номера.
– Никак не могу привыкнуть к этому, – произнесла Мегуми, оглядываясь вокруг и замечая все более и более странных духов и ёкаев. – Это так необычно.
– Не оглядывайся, привлекаешь лишние внимание, – призрак схватил за руку девушку и повел к лифту на второй этаж.
– Прости.
– Все в порядке. Ты же не знала.
Они зашли в лифт, парень нажал два раза на крутящийся глаз в отверстии стены и в тот же момент лифт поехал вверх.
– Почему ты мне рассказал про Анкэля и Микото?
Лифт остановился на втором этаже, друзья вышли и пошли к своей временной комнате.
– Потому что мы идем к ним.
– В смысле? Зачем?
– Мы должны им помочь. Говорят, что главный лидер сопротивления – Анкэль начинает сдаваться. А это очень плохо.
– Почему? – недоуменно ответила девушка.
Мегуми легла на кровати, а призрак открывал окно и тут же в комнату задул свежий ветер.
– Очень важно, чтобы камикакуси освободились в праздник фонарей. До следующего Обона Анкэль не сможет помочь.
– Почему?
– У него не останется сил помогать восстанию. Он сейчас кое-как держится, – призрак сел на кровать рядом с подругой.
– А чем же так важен Анкэль? Почему именно его роль в этой революции важна?
– Это его судьба, свергнуть тирана. И никто кроме него не исполнит эту цель.
***
Скрип двери.
Анкэль сделал шаг вперёд – в темноту ночной таверны. Сегодня, лишь сегодня, здесь не было ни одного живого человека, даже хозяина, что всегда, даже в самые трудные времена, стоял за стойкой и разливал горячее, терпкое вино по бокалам, возвращая любому желание жить и дышать. Желание смотреть вперёд и идти дальше, к башне. Стойкий аромат винограда, дуба, который наполнял всё вокруг, и табачного дыма.
Даже несмотря на то, что никого здесь не было, эти запахи никогда не покидали помещение, навсегда впитавшись в его стены, проникнув в самую глубину столов, под полы, сливаясь с каждым бокалом и посудой. Запахи, которые останутся здесь, даже если сжечь таверну дотла. Сегодня здесь не было ни одного человека.
И Анкэль это не изменил.
Он давно, так давно, не чувствовал себя живым, продолжая втягивать воздух сквозь бледные и сухие губы лишь на бывшем когда-то важным желании победить.
– Ты внутри, – обращается он в пустоту. Голос юношеский, тонкий, в котором не было ни капли эмоций. Сломанный. – Я не вижу, но понимаю.
Не горит ни одной свечи, двери и окна – плотно закрыты, так, что лучу света не попасть в помещении, позволяя мальчику и кому-то ещё, неосязаемому, тихому, скрываться в полной темноте.
Анкэль знал эту таверну.
Шагнул вперёд, и вправо, и снова вперёд, в обход столов и мест, которые скрипят при шаге. Анкэль знал эту таверну. Дошёл до самого угла, между барной стойкой и стеной, от которой особенно разносился запах влажной древесины. Он медленно сползал по ней спиной, закидывая голову назад.
Анкэль знал эту таверну.
Лучше, даже чем её хозяин, лучше, чем хотел сам.
– Бог помог бы тебе, – отозвался наконец голос откуда-то из глубины таверны.
Микото редко видел мальчика таким: чаще бард играл на лире, с улыбкой идя вперёд, распевая песни свободы, чтобы никто, совершенно никто из людей не пал духом, не потерял ту искру, которая превращается в смертоносное пламя, сжигающее даже башни тиранов.
Жаль лишь, что сам Анкэль давно погас.
Он закрыл лицо руками, закапываясь пальцами в чёрные волосы.
– Да не хватит твоей веры, – Микото устало опустился перед ним, зависнув недалеко от лица, не в силах разобраться, что отражается на лице кажущегося сейчас таким маленьким мальчика.
Анкэль ничего не ответил.
Вера.
Вера в победу, в свободу, в мир.
Когда же он её потерял?
Почему он больше не хочет закрыть глаза и позволить ветру развивать свои косы, наслаждаясь каждым касанием, даже когда холодные льдинки оставляли едва заметные царапины на его коже.
– Ночь в окнах, – тихо сказал Анкэль, подтягивая к себе колени.
Плащ не укрывал от пробирающего до костей холода.
Ночь – его время.
Но.
Не сегодня.
– И ночь – смерть твоя.
Микото знал, зачем они здесь, знал, что произойдёт.
И ему уже не страшно.
Анкэль закрыл глаза, обхватывая колени руками, уже не вздрагивая, и лишь застыв, будто кукла. Он молчит. Утром, с рассветом, он выйдет на улицу, вновь улыбнувшись и ударив по струнам лиры, беря самые высокие ноты своих песен, так, чтобы его услышали все с самых дальних уголков города.
Это – чистая и светлая сторона восстания, которая проходит под солнцем и светом дня, та, что останется в легендах и летописях. Про неё будут говорить люди и восхищаться дети, она станет путеводной звездой для потомков, которые так же решатся на борьбу за свободу, против тирана.
А пока Анкэль поднялся на ноги и сделал шаг к барной стойке, опуская руку за неё, пальцами нащупывая нужный ему предмет. А потом возвращается в угол, теперь крепко, до боли, сжимая рукоять кинжала.
Темнота.
Та самая сторона, скрывая во мраке, про которую предпочтут забыть. Не упоминать даже в самых подробных пересказах, только бы не опорочить честь мятежников и их чистые стремления.
Анкэль коротко рассмеялся.
– Тяжко мне, – глубоко вдыхая, бросает мальчик. Его голос, напоминающий мертвеца, без капли жизни в пустых звуках. Будто всё, что у него было, он вкладывает в песни, оставаясь ни с кем в конечном счёте. – Холодно мне.
Микото не мог
