Женись на мне (сборник) - Ирина Степановская

– Но я не знал, как с ним говорить!

Он тогда действительно не знал, ни что сказать, ни что делать. Он только видел – дома был ад. Поэтому он и уехал. Он тогда чувствовал себя виноватым. Все кругом говорили, что проблемы можно решить, если имеешь деньги, а он зарабатывал не так уж много. И еще он внезапно встретил ее. Она была точно розовый мак – нежная и очень молодая. Он не мог от нее оторваться и врал жене. Совсем как сын. Перед возвращением он хотел все сказать и жениться на той, но не мог решиться. Вранье исчезло само собой. Та девушка прекрасным майским днем вышла одна погулять и встретилась с молоденьким лейтенантом. Через неделю, зарегистрированные как муж и жена, они отправились к месту его службы. Он долго потом еще не мог уничтожить номер ее уже выключенного телефона.

Жена сказала:

– Напрасно ты считаешь, что я его не любила. Я просто ничего не могла сделать. Так же, как и ты.

Он сказал:

– Надо было обратиться к психологам.

Жена зло засмеялась:

– А я им не верю. Эти всегда знают, что надо сказать. Все их приемчики – блеф. Из сорняка не родится благородный плод. Я давно уже поняла: наш сын просто родился таким. В этом все дело. И это не я его не любила – он не любил нас.

– Но почему? В кого он такой?

– В кого рождаются маньяки? Убийцы, воры? Да ни в кого. Природа совершает очередной выброс. Избавляется от ненужного материала.

Он слушал ее и видел перед глазами своего сына. Какой он был шалун, когда был маленьким! Веселый, игривый… Он слышал его слова, которые потом тот выплевывал ему в лицо между глотками пива, затяжками сигареты:

«Какое право имеете вы, засранные интеллигенты, учить меня? Любой пахан может раздавить вас одним плевком!»

Он сказал:

– Может, в какой-то степени наш мальчик был прав?

Ей стало жалко себя. Что она видела в жизни? Из института – замуж, потом пеленки. Красивые сказки, разноцветные книжки…

Она тогда чувствовала: муж не возвращается домой не просто так. У него кто-то есть. Она считала, что это несправедливо. Она каждый вечер мазала лицо кремами и сидела на кефире и яблоках. Она должна была победить. Потом она почувствовала: соперница куда-то исчезла. Муж вернулся домой, но не в ее постель.

Фары без толку пялились в снег. Он сидел и плакал, сняв лыжную шапку, уткнув в нее лицо. Она протянула руку, тронула его за плечо:

– Ну не плачь! Ну пожалуйста!

Ему не нужно было ее сочувствие. Страшная боль разрывала ему грудь.

– Ну не казни ты себя! Мы жили праведно, не пили, не воровали… Конечно, есть масса моралистов, которые будут осуждать каждый наш шаг, но мне на них наплевать. Другие были не лучше нас с тобой – но им повезло. Их дети в порядке. А другие, может, были и лучше – но, если бы ты видел их уродов… Такие скоты! Я не виню больше ни в чем ни тебя, ни себя.

Он отнял шапку от распухшего лица.

– Мне нужен мой сын!

– Знаешь, мне бывает легче, когда я думаю, что, может быть, есть другая жизнь, и там он, может быть, счастлив…

Она вспомнила, как сама в те годы, когда считала себя нелюбимой женой, мечтала встретить новую любовь. Хотела другой жизни. Но новая любовь не явилась, и жизнь осталась прежней. Она так хотела, чтобы муж ее наконец полюбил. Говорят, что горе сближает, если нет общей радости.

Он сказал:

– Тебе надо молиться.

Она вскинулась:

– За кого? За тех подонков, что его убили?

Он молчал. Когда все началось? Он так надеялся на сына. Он думал, сын будет лучше, умнее, счастливее…

Он положил голову на руль, обхватил ее руками. Клаксон завыл, как далекое тоскующее животное.

Перед глазами встал тот летний вечер, когда сын уходил в последний раз. Он требовал денег. Они не дали. Матери он сказал: «Сучка!» А ему, когда он хотел побежать за ним, чтобы остановить: «Отстань! Ты мне никто!» И они с женой, выскочив на балкон, только услышали сильный мотор чьей-то чужой машины. Но невозможно его забыть, их мальчика. Его кровь.

Фонари от вьюги погасли. Жена сидела тихо, с закрытыми глазами. Он подумал, она заснула, но она не спала. Она тоже вспоминала свою жизнь и пыталась не думать о маленьком узелке в левой груди, по поводу которого она все оттягивала обратиться к врачу.

Он подумал: «Зачем она цепляется за меня? Она еще хочет жить, может выйти замуж… Ну, и пусть. А я не могу больше терпеть, не хочу».

Он тихо отстегнул на ходу ремень со своей стороны. Потом с ее. Она не пошевелилась. Он тихонько тронул свои «Жигули». Впереди огромной белой горой показался мост. Он посмотрел назад. На мосту, кроме них, не было никого. Тогда он притормозил, перегнулся и открыл ее дверь. Вьюга пыталась влететь внутрь салона. Жена вздрогнула:

– Ты чего?

Резким движением он выпихнул ее на снег, она упала и закричала. Он тут же дал газ и вылетел на середину моста, крутанул руль. Последнее, что он слышал, был шум удара корпуса о перила. Потом при падении машина перевернулась, и он ударился головой. Он больше ничего не почувствовал, даже не понял, что выжил.

Он жил еще долго, несколько месяцев, так и не приходя в сознание. Она сидела возле него погасшая, безразличная, до тех самых пор, пока сердце его все-таки не остановилось. Но уже потом, когда ее саму везли в операционную на каталке с безобразной опухолью вместо левой груди, инстинкт самосохранения вернулся к ней. И, готовясь уснуть под сияющими, дающими обманчивое тепло лампами операционной, она, похолодевшая от страха и ожидания, но пытавшаяся казаться спокойной, шептала анестезиологу сухими губами:

– Пожалуйста! Сколько-нибудь! Помогите. Я так хочу жить. Жить!

Январь 2011 года

Роль

Скоро у Матроны должен был быть юбилей. Один из тех торжественных юбилеев, какие бывают всего несколько раз в жизни, на которых дарят цветы, «Адреса» от начальства и дорогие подарки. На которых обсуждают наряды, возраст и кто как выглядит, со скрытым удовлетворением отмечая про себя, что кто-то выглядит плохо. Обычно с этим человеком бывают подчеркнуто ласковы и любезны.

Матрона юбилеи терпеть не могла, а своего не желала особенно. В жизни ее уже не было дорогих лиц, которые она непременно хотела бы видеть. Со своей подругой, известным режиссером, она разговаривала по телефону почти каждый день. Для ее карьеры юбилей не значил ничего, потому что однажды она поняла, что выпереть с работы могут кого угодно, будь ты хоть народным, хоть заслуженным, хоть трижды лауреатом, профессором и так далее. Матрона имела звание заслуженной, была профессором и преподавала актерское мастерство. А возраст уже подходил к пенсионному.

– Выгонят – буду декламировать в переходах метро, – шутя говорила она подруге. – Играет же там молодой человек на скрипке. И судя по тому, как звучит у него Сен-Санс, юноша тоже из академического коллектива.

Из родных существ у нее остался цветок, стоявший на подоконнике, и старая собака. У собаки тоже был пенсионный возраст. Все лето она ела на газоне траву, и после этого ее рвало. Матрона подобрала своего пса на помойке в тот период, когда мечтала сыграть Джулию Ламберт, причем Джулия тогда была чуть-чуть старше Матроны – ей было сорок шесть. Столько же ей оставалось и сейчас. Возраст героинь не меняется. Меняется только возраст актрис. Теперь значительно старше стала Матрона. А эту роль ей сыграть так и не пришлось. Как и многие другие, которые были просто созданы для нее. Джулию сыграла Артмане. И прекрасно сыграла, не придерешься. В этом был парадокс. Матрона была замечательная актриса. Выдающаяся. Но в больших ролях не востребована. И никто не знал почему.

У нее было правильное, выразительное лицо, хорошая фигура. Но она всю жизнь только учила. И выучивала. И ученики ее становились известны и знамениты. А сама Матрона играла свои роскошные главные роли на маленькой сцене студенческого театра, где вместо толпы восхищенных поклонников наблюдали за ее мастерством десять оболтусов.

В студенческом театре прошла ее жизнь. Каждый курс был хуже предыдущего. Последних студентов она даже не сама набирала – проболела. Лежала в больнице, лечила голосовые связки.

«Буду учить тех, кого дадут. Наплевать, – говорила она себе. – Говорить стану шепотом, ходить в старом свитере, держать в тепле горло».

На первое занятие, однако, она надела синее платье с белым, поперечно расположенным треугольником воротника и восседала в кресле, как молодая Ахматова на портрете Натана Альтмана. Но сходство прошло незамеченным. К концу первого свидания у нее возникло подозрение, что новоиспеченные студенты не слышали имени не только Альтмана, но даже Ахматовой.

– Много ли в группе блатных? – вечером по телефону спросила она подругу, как раз и осуществившую этот набор.

– Дорогая, – сказала та, – делай скидку на то, что раньше был один блат, а теперь еще и деньги!

– О-о-о! Без этого металла теперь никуда! Ни декорации обновить, ни кино поставить. Придется учить то, что есть!

– Учи, дорогая! – ответила ей подруга.