Дориан: имитация - Уилл Селф

— Такой кайф. Я и забыл, как это бывает, когда можешь валяться под кайфом на полу уборной в полном умиро… умиро…

— Спокойствии?

— Да, верно… спокойствии.

Дориан вскочил на ноги. Казалось, на него доза решительно не подействовала, оставив нетронутым его всегдашнее спокойствие. Он вернулся в комнату, поднял с пола рубашку. Бэз последовал за ним и тоже оделся. Но ты еще хочешь увидеть его, верно? — спросил, встряхивая свой пиджак, Дориан.

— Его?

— «Катодного Нарцисса».

— Да, конечно, хочу. Конечно. Где эти ящики?

— Наверху — пойдем. — Двое начали подниматься по открытой лестнице и скоро пронизали ложные небеса, точно вилланы, играющие ангелов в средневековой мистерии. Лестница привела их к стальной двери, испещренной таким количеством замочных скважин, какого Бэзу не приходилось видеть со времен Авеню Б. Он вдруг вспомнил, с закружившей одурманенную голову болью, троицу трансвеститов и инстинктивную подозрительность, с какой те отнеслись к Дориану. Все трое уже умерли; облачать ему теперь было некого — разве что в саваны.

Дориан извлек откуда-то увесистую связку ключей и завозился с замками. Зачем все это железо? — спросил Бэз, но Дориан ответил только: Увидишь. Дверь беззвучно распахнулась и перед Бэзом предстала антитеза той репродукции старины, которую он только что покинул. Здесь все было пусто и минимально, серо и бело в сиянии полной луны, что висела в самом центре квадратного светового люка, напоминая рисунок пером из учебника геометрии. Медный тенор давился где-то последними нотами «Nessun dorma»[62]. Дориан щелкнул выключателем, и свет крошечных, притопленных в стенах лампочек разогнал темноту. Единственной мебелью в комнате были девять мониторов «Катодного Нарцисса», стоявших правильным полумесяцем на стальных цоколях по пояс высотой, и кресло Имса, установленное напротив них так, чтобы из него можно было видеть все мониторы сразу. Один из мониторов был включен и показывал запись концерта в Гайд-парке. Стоя на гигантской сцене, Паваротти промокал свой кашалота достойный лоб квадратным метром белого носового платка, одновременно кланяясь восторженной публике. Камера поплыла от него к принцессе Диане, сидевшей в отгородке для знати.

— Он здесь! — воскликнул, покачнувшись в проеме двери, Бэз. — Но это само совершенство, Дориан, совсем как выставочный зал, предназначенный исключительно для показа «Нарцисса».

— Так это именно он и есть, — ответил Дориан и, взяв пульт дистанционного управления, стер с монитора изображение принцессы Дианы. — Я построил его перед тем, как переехать сюда. Видишь ли, Бэз, я солгал там, у Генри, уверяя, будто забыл о твоей работе. Я не то что безразличен к ней, нет, «Нарцисс» значит для меня больше, чем сама жизнь… — Он умолк, подчеркивая сказанное. — Случилось нечто удивительное, Бэз.

— Что? Что удивительное?

— Когда я впервые увидел «Катодного Нарцисса», Бэз, у тебя в студии, в день знакомства с Генри, — ты, я уверен, не можешь этого помнить, но я пожелал, чтобы старился не я, чтобы старилась инсталляция. Я пожелал, чтобы Дорианы, записанные тобой на видео пленку, покрывались всеми шрамами распада, всеми метинами аморальности, которые, как я тогда уже подозревал, припасла для меня жизнь. Знай я в то время о СПИДе, готов поспорить, я пожелал бы, чтобы он пожрал все эти танцующие и скачущие изображения, а не меня.

— Что ты такое говоришь, Дориан? О черт, я что-то слишком одурел, до меня ничего не доходит.

— Так прими еще кикера, — Дориан вынул из кармана пакетик, высыпал на верхушку одного из серых мониторов горку сияющего белизной порошка и протянул Бэзу свернутую в трубочку банкноту. Давай, — сказал он, — теперь уже все равно.

— Надеюсь, что нет, — ответил Бэз, носом втягивая порошок.

Дориан усадил Бэза в кресло и пока его сольная аудитория таращилась на экраны, продолжил рассказ о сверхъестественном происшествии: Я хочу сказать, что так оно и вышло. Стареет и страдает «Катодный Нарцисс», я же остаюсь нетронутым. Посмотри на меня, Бэз, посмотри! Мне тридцать один год. Я поимел сотни мужчин и женщин — может быть, тысячи даже. Я ни разу в жизни не воспользовался презервативом. Бывали ночи, когда меня трахали в задницу по двадцать человек. Я никогда не ограничивал себя в спиртном и наркотиках, никогда. Я принимал что и когда хотел. И все же на мне нет ни пятнышка, я выгляжу в точности так же, как десять лет назад, когда только вышел из Оксфорда.

— Ты либо сошел с ума, Дориан, либо притворяешься сумасшедшим.

— Я не сошел с ума, Бэз, я самый здравый человек, какого ты когда-либо видел. И я говорю тебе — это правда. Та девушка, о которой ты спрашивал, Октавия, Генри сказал о ней сущую правду… могу, если хочешь, показать тебе письмо от нее. Она написала ко мне, когда умирала, брошенная всеми родными, в марсельской больнице для бедных. В письме она бессвязно распространялась о том, как я вставлял ей в корму, пока она пребывала в отключке… все это правда, правда… как правда и то, что случилось той ночью в «Шахте». А на мне ни пятнышка. Похож я на жестокого человека, а, Бэз? На человека аморального? Я сверкающий утренней росой образчик невинности, пухленький путто, младенец-младенцем — разве не так? И причина всего этого ты, ты, который никогда не заглядывал в меня глубже моей кожи, не проникал в меня дальше розанчика на моей заднице. Ты, поверхностный Бэз. Ты.

— Это неправда, Дориан, — ухитрился выдавить Бэз. — Я всегда любил тебя. Любил, когда делал «Нарцисса». Если вглядеться в него, станет ясно, как я любил тебя тогда, — как люблю и сейчас. Моя работа это любовное письмо, долбанное любовное письмо, а не какой-то безумный фетиш, который хранит твой облик юным. Я не понимаю, о чем ты говоришь, Дориан.

— О, что верно, то верно, — презрительно усмехнулся Дориан и потянулся за пультом. Взяв его, он нажал кнопку. — Ну что же, взгляни на свое любовное письмо, Бэз. Я возвращаю его отправителю.

Мониторы пискнули, подернулись зигзагами и ожили. Но что это была за жизнь? Вместо не изменившегося Дориана, стоявшего перед Бэзом, такого же свежего и юного, как при первой их встрече у Филис Хотри, возник Дориан, каким, по догадкам Бэза, ему надлежало быть уже многие годы — исстрадавшийся человек с лицом, шеей и рукам, покрытыми пятнами саркомы, с мокрым от желчи ртом, с глазами, умученными безумием и смертью, с лысиной, изъеденной неким гнусным грибком. Их было девять, этих оживших иллюстраций из руководства по патологиям, и все они, сбиваясь с ноги, тешились сами собой. Узники концентрационного лагеря, танцующие по приказу обезумевшего нацистского врача.

— А! — Бэз невольно сплюнул, как если б его снова потянуло на рвоту. — Они омерзительны, Дориан! Больной бурлеск — откуда это у тебя?

— От тебя, Бэз, все это твоя работа. Ты же у нас такой мастер поверхностного.

— Где кассеты?! — вскричал Бэз. — Где долбанные кассеты?!

— Здесь… — Дориан сдвинул стенную панель, за нею стояли на полках видео магнитофоны.

Бэз, подойдя, склонился над ними. Он осматривал каждый, вынимая кассеты и проверяя их. Он даже проверил, попусту, соединения магнитофонов с мониторами — все было таким, каким сохранилось в его памяти. Так… это отсюда… — в изумлении пробормотал он, снова взглянув на умирающих Дорианов. — Как странно, мать его… изображения испортились… их словно разъел сам порок.

— Поздравляю, Бэз, ты реагируешь на свой шедевр, как то и следует художнику.

Бэз снова осел в кресло. Когда я делал оригинал, — сказал он, — то думал, что ловлю кратчайший миг времени, создаю своего рода обоеполый, новоромантический образ начала восьмидесятых. Не знаю, — он провел потной ладонью по потному лбу, — может быть, эта версия «Катодного Нарцисса» тоже отвечает своему времени.

— Как мило сказано, — произнес Дориан, который — Без не заметил, когда, — извлек из кармана пружинный нож, выщелкнул лезвие и теперь чистил им ногти. — В наше время так важно, чтобы художник имел возможность хорошо отзываться о своем творении.

— Нет — это не мое творение, Дориан, оно никакого отношения ко мне не имеет. Не знаю, где ты его раздобыл… Полагаю, это кто-то из тех немцев, они делают бредовые вещи в подобном ключе, хотя, может быть, я и сам сделал бы сейчас такую, если бы мог… если бы я — если бы у меня хватило выдержки, отваги взглянуть в лицо смерти.

— В этом нет необходимости, Бэз, — Дориан положил нож на монитор, приблизился к креслу, уперся ладонями в подлокотники и склонился к Бэзу, обдав его лицо сладким дыханием. — Мне нужно, чтобы ты остался со мной, здесь. Я дам тебе все, что захочешь; а взамен потребую лишь маленькой технической помощи.

— О чем ты?

— О пленках, Бэз, о пленках. Они изнашиваются. Можешь назвать меня суеверным, но, по моим представлениям, от них зависит вся моя жизнь.