Письма, телеграммы, надписи 1907-1926 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Работать над собой» — необходимо, огранить себя надобно, и, может быть, Вы заблещете, как самородок, драгоценный камень. Я — работал много и долго, по сю пору работаю и до смерти буду. Хождение мое по Руси было вызвано не стремлением ко бродяжеству, а желанием видеть — где я живу, что за народ вокруг меня? Я, разумеется, никогда и никого не звал: «идите в босяки», а любил и люблю людей действующих, активных, кои ценят и украшают жизнь хоть мало, хоть чем-нибудь, хоть мечтою о хорошей жизни. Вообще русский босяк — явление более страшное, чем мне удалось сказать, страшен человек этот прежде всего и главнейше — невозмутимым отчаянием своим, тем, что сам себя отрицает, извергает из жизни. Среду эту я хорошо знал, жил в ней, а недавно помер брат мой — двадцать лет с лишком босячил он, хороший парень, но — полная утрата воли. Есть среди босяков люди, которым тесно в жизни, но они редки. Их — жалко, это как раз те люди, которые могли бы работать и оставить по себе в бедной нашей жизни яркие, добрые следы. Страна наша очень несчастна, люди в ней — пассивны, работают плохо, дело не любят, а — надо любить свое дело. Я осуждал и осуждаю интеллигенцию за то всегда, что она живет чужими мыслями, мало знает свою страну и тоже — пассивна, больше мечтает и спорит, чем работает, — это пагубно, с этим надо бороться. Но — знайте, что русская интеллигенция, исторически взятая как сила, а не как те или другие лица, — явление исключительное, чудесное почти, и нашу интеллигенцию есть за что любить, есть за что уважать. Она часто впадает в неверие, в отчаяние, но — это наша национальная черта — нигилизм, он и народу свойствен не менее, чем культурным людям, а каков приход, таков и поп, да, да!
К русскому же писателю — я не про себя говорю, поверьте! — надо относиться вдвойне уважительно, ибо это лицо почти героическое, изумительной искренности и великой любви сосуд живой. Почитайте о Глебе Успенском, Гаршине, Салтыкове, о Герцене, посмотрите на ныне живущего Короленко — первого и талантливейшего писателя теперь у нас. И вообще — учитесь, читайте — научитесь уважать людей за их работу, за все то, что они в прошлом сделали для Вас и чем Вы живете ныне, не зная о том великом труде, который лежит в каждой вещи, коею Вы пользуетесь, не зная — как она сделана, сколько крови стоит.
А о виллах и прочих пустяках — не думайте, это дрянь. Кстати — у меня виллы нет, да едва ли и будет.
Ну, повторю еще раз: не гасите в себе одолевающего Вас беспокойства и недовольства, пусть оно — мучает Вас, но пусть горит, оно-то и поможет Вам быть человеком, какие нужны нашей стране. Мы, русские, все слишком спокойны, и это нам вредно, это губит нас.
Будьте здоровы, учитесь, работайте, читайте.
А за Ваш привет девочке — спасибо Вам. Это очень хорошо Вы сделали. Только ее зовут не Корена, такого имени нет, есть — Кармела, зовут её — Жозефина, а сама себя она зовет Шушуфина. Учится говорить по-русски.
Думаю, что ничего худого не посоветовал Вам.
А. Пешков
510
М. М. КОЦЮБИНСКОМУ
Декабрь, до 12 [25], 1910, Капри.
Дорогой Михаил Михайлович!
Книжку Вашу прочитал с большим наслаждением, с душевной радостью.
Посылаю Вам экземпляр с замеченными во время чтения ошибками переводчика: не «изба», конечно, а — сакля и не «воз», а — возок; воз по-великорусски будет телега груженая. На 25-й стр. «одинокая, как палец» — перифраза поговорки «один, как перст» — очевидно? Не очень ловко.
И, бомбу руками не разорвешь, а конечно — «взрывом», но говорить об этом излишне. Ко второму изданию, коего, надеюсь, нам не долго ждать, это надобно устранить, — верно?
Писать больше — некогда. Очень занят.
Кланяюсь всему семейству. Как насчет второго тома? Когда думаете ехать сюда?
Будьте здоровы, крепко жму руку.
А. Пешков
511
И. И. БРОДСКОМУ
Конец декабря 1910 [начало января 1911], Капри.
Дорогой мой —
Вы меня ужасно обрадовали Вашим сообщением о картине Серова! Я попрошу Вас: оставьте ее пока у себя, а когда поедете сюда, захватите — хорошо? И с нею вместе — этюд Ильи Ефимовича, ежели таковой будет.
А Валентину Александровичу — передайте сердечный мой привет: считаю, что он мне подарил эту вещь дважды. И скажите ему: известно мне, что собирается он за границу, а городовой — не пускает его, так когда его, академика, будочник отпустит и за границу он попадет, — по всем божеским законам следует, чтоб он заглянул на остров Капри! Необходимо это! А то я огорчусь, сойду с ума, ослепну, оглохну и заболею чумой. Очень я его люблю, — крепкий он человечище и художник божий.
Монеты я не получил, увы! И надежд не имею получить их, ибо — где они? Не знаю.
Так все небрежно на сей земле!
Сильно работаю, желаю быть свободен этим летом.
Будьте здоровы, дорогой!
Поздравляю с Новым годом Вас, Л[юбовь] М[арковну], дочку и всех добрых людей, кои около Вас.
Еще — спасибо!
А. Пешков
Но если б Вы захотели выслать картину Серова — выньте стекло и посылайте обязательно почтой, хорошо паковав. Мне, конечно, чем скорей — тем приятнее видеть ее у себя, — Вы это понимаете!
Очень ждем Вас.
Все кланяются.
А. Пешков
Аничкин — пишет плохо.
Трудно сказать что-либо более ясное по поводу этих рассказиков, — просто — плохо, натужно и — с претензиями, что всего хуже.
Рукописи — высылаю.
512
В. И. АНУЧИНУ
Декабрь 1910, Капри.
Уважаемый Василий Иванович!
Приятно получать Ваши жизнерадостные письма. И откуда у Вас бодрость берется в такое проклятое время? Веры много — это хорошо! Или это специальное сибирское? Фотографии туруханской ссылки так до меня и не дошли. Очень жаль. Книги Рукавишникова у меня есть. Изломался парень. Толку не будет. Дурно манерничает, как проститутка.
Когда
