О Милтоне Эриксоне - Джей

У.: Да, люди не должны ставить его на пьедестал, красить бе­лой краской и прибивать нимб над головой.

Х.: Я думаю, он бы первым возражал против этого.

У.: Верно. Я уверен, ты вспомнишь его номер с острым со­усом. Даже когда мы находились в обыкновенной ситуации, а он был не при исполнении, он продолжал демонстрировать нам свою исключительность. Мы сидели в мексиканском ресторане, и он говорит: “Какой-то соус не острый. Принесите поострее”. И так 2-3 раза подряд, пока их шеф-повар не решил: “Ну, на этом-то он точно сгорит”. А Эриксон набирает полную ложку, глотает и даже облизывает ее. Я полагаю, он самогипнозом ане­стезировал рот.

Х.: Должно быть, так оно и было. Никто бы не смог выдер­жать тот соус при обычной чувствительности языка. Но мне ка­жется, самогипноз был частью его контроля над болью, а в тот раз он его использовал для трюка с соусом.

Он всегда говорил, что, если бы у него было достаточно времени, он бы мог справиться с любой болью. Когда она нападала неожиданно, когда судороги отрывали мышцы от связок, он не мог. Но если у него было несколько минут, он справлялся. У него было много сил. По утрам у него 2-3 часа уходило на то, чтобы “собрать себя по кускам”. Но “собрав” себя, нас он замучивал до смерти, разговаривая часами. И когда мы уже готовы были упасть от усталости, он выглядел полным сил.

Я недавно слушал запись работы Эриксона с одним челове­ком (назовем его доктор Джи), его учеником. Доктор Джи при­ехал в Феникс, чтобы открыть практику. Он снял красивый офис в шикарном здании и желал как следует его оборудовать. Он попросил совета у Милтона. И Милтон ответил: “Когда я открыл практику, у меня была только одна маленькая комна­тушка. Я приехал сюда работать в больнице штата, но там про­шли сокращения, меня уволили и пришлось начинать практику раньше, чем я планировал. У меня совсем не было мебели. Все, что у меня было, — два стула и журнальный столик”. Доктор Джи заметил: “Да, не так уж много для начала практи­ки”. “Да, но там был я”, — сказал Милтон. Что еще было нужно? И он действительно так думал. Поэтому-то он мог рабо­тать и на вокзале, и в аэропорте.

У.: Я помню рассказы о его поездке в Чикаго; там кто-то хо­тел с ним встретиться. Он вызвал клиента в аэропорт О’Хара, у него были свободные полчаса, и он провел сеанс в зале ожида­ния.

Х.: Он часто делал подобное. Лишь однажды я видел, как он выразил усталость от бремени быть терапевтом. Это было в Сан- Франциско. Он весь день работал на семинаре, во время обе­денного перерыва принял нескольких пациентов, а в конце ра­бочего дня оказалось, что его ожидает еще одна клиентка. И тогда он сказал что-то вроде: “Боже мой! Это уже слишком”. А затем вышел и принял ее. Это был единственный раз, когда я слышал, как он жаловался. Как правило, он работал весь день, принимал людей во время обеда, перед ужином, ужинал с группой и после ужина тоже принимал пациента. Во время се­минаров распорядок не менялся. Везде, куда бы он ни при­ехал, были пациенты, и они пользовались возможностью пого­ворить с ним.

Тот, последний за день случай был мне интересен, так как я знал эту женщину. Я старался лично общаться с его пациента­ми и расспрашивал их о том, как проходило лечение. Одной из ее проблем было то, что она ковыряла себе лицо и расцарапыва­ла его до крови. И еще она не любила бобы. Так вот, она дол­жна была купить банку бобов и поставить ее в ванной у зеркала. Она всегда царапала себе лицо перед зеркалом, поэтому каждый раз после того, как расцарапает лицо, она должна была съедать банку бобов.

У.: Связать оба действия.

Х.: У Милтона было чувство юмора. При всех разговорах, “жестокое” дело психотерапии достаточно забавно — что они делали, что он делал, и вся эта странная ситуация в целом.

У.: Думаю, мы были важны для него. Вряд ли существовало много людей, кому бы он мог открыть, с каким юмором вос­принимает происходящее или что, дай ему волю, он бы провел большую часть своей жизни, сидя у себя в кабинете, принимая пациентов и наблюдая жизнь, которую находил очень забавной. Он вынужден был держать “свои горшки плотно закрытыми” даже от коллег. Он только нам слегка приоткрыл завесу.

Х.: Мне кажется, что он с нетерпением ожидал наших приез­дов. Мы привозили ему новые идеи из внешнего мира, мы были благодарными слушателями его историй.

Я как-то размышлял о музыканте с толстой губой, который приходил и орал на него. Парень был страшно зол на своего отца. И Эриксон позволял парню приходить и орать. Музыкант не мог играть на рожке, так как у него произошло психосомати­ческое опухание губы. И он приходил и кричал на Эриксона сеанс за сеансом. Так вот, однажды Милтон назначил ему встречу, не сказав об этом ни слова.

Он сказал парню: “Ну, давай посмотрим, сейчас май, не так ли?” И парень ответил: “Что вы имеете в виду? Какой май? О боже, вы что, даже не знаете, какой сейчас месяц?” Затем Эриксон сказал: “Сегодня, должно быть, пятнадцатое число”. Парень изумился: “Что значит “пятнадцатое”? Сегодня десятое. У меня психиатр, который даже не знает, какое сегодня чис­ло”. Затем Эриксон сказал: “Ну, должно быть, сейчас где-то около четырех часов”. — “Четырех часов! Сейчас только два!”

В конце сеанса Эриксон открыл блокнот, сказал: “Я запи­сываю время нашей следующей встречи и хочу, чтобы вы при­шли вовремя” — и закрыл блокнот. Парень явился как штык 15 мая ровно в четыре часа. Все время, пока Эриксон говорил, парень кричал, и то, что Эриксон говорил, никак не соответ­ствовало тому, что он выкрикивал, а значит, не могло забыть­ся. Он не мог и отказаться прийти, потому что ему не было сказано прямо, когда приходить. И он не мог опоздать, потому что ему не было названо точное время.

У.: Кажется, я припоминаю, что в этом случае и в некоторых других мы пытались найти параллель между гневом на терапевта и гневом на отца. А Милтон просто отмел это в сторону. Очень любопытно было то, что он слушал, и то, что пропускал мимо ушей.

Х.: Мы пытались выяснить, как он работает с парами и семь­ями. Иногда он принимал их вместе, но чаще — по отдельнос­ти.

У.: Правильно. Мы искали политику, генеральное направле­ние.

Х.: В одном случае он говорил, что сексуальный симптом — это дело пары. И соответственно лечил их как пару. В другой раз он лечил индивидуально, например, Энн, которая ложи­лась в постель и не могла заниматься сексом, потому что у нее начиналось удушье и сердцебиение. Когда он ее вылечил, мы спросили: “А как же муж? Разве вы не собираетесь помочь мужу приспособиться к новому поведению жены?” Он сказал: “У него не возникнет проблем с приспособлением”. Мы спросили: “Что вы имеете в виду?” — и он ответил: “Ну, раньше он довольно пассивно воспринимал то, какой была его жена. Сейчас, когда она изменилась, он будет воспринимать ее такой, какая она есть”.