Красный снег - Александр Пензенский

Слава богу, из сгущавшихся сумерек выплыла, начала приближаться песня, прервала николаевские думы. Кто-то пока невидимый во все горло орал:

              В хороводе да я была, весела гуляла,

              Хороша я да хороша, ой, плохо я одета,

              Хороша я да хороша, ой, плохо я одета,

              Никто замуж не бярет и мене за это.

              Никто замуж не бярет и мене за это,

              Пойду с горя в монастырь, Богу помолюся.

              Пойду с горя в монастырь, Богу помолюся,

              Перед иконаю святых слезами зальюся.

Николай подстегнул Звездочку, та застучала копытами веселее. Голос стал сильнее, а через минуту бричка нагнала телегу. На ней, задрав тощую бороденку к небу, соловьем заливался дьячок.

– Здорово, брат Илья! Всех волков распугал своей песней.

Николай пристроился в бок телеги, придержал лошадь.

– И вам не хворать, а токмо здравствовать.

– С ярмарки?

– Так, стало быть.

– Чего прикупил? Хвались.

Дьяк похлопал по мешкам:

– Дык всего помалу. Крупицы взял, мучицы, медку. Воску для свечек, ниток суровых. Я люблю зимой после вечерни свечки покрутить. Они и горят ярче и дольше, чем фабричные, да и мне развлечение, когда заснуть не могу. Так, стало быть.

Николай хмыкнул.

– Чевой-то ты без сна маешься? Аль у дьяков тоже грехи имеются?

Илья улыбнулся в ответ.

– Да кто ж без греха, Николаша? Все мы человеки. Я вон мед страсть как люблю. А это ж почти чревоугодие. – Обернулся на пассажиров, тряхнул бородкой. – А ктой-то с тобой? Не разгляжу, темень уж.

– Так брат мой, али не узнал? Кого грамоте-то учил? А это Степанида Саввична Лукина, тоже учительница. Она бабке Жижихе внучкой доводится.

– Тпру-у-у! – Илья натянул поводья, остановил своего конька. – Николаш, мил человек, давай мы моего Орлика к вашей бричке привяжем сзади, он смирный, он побежит. А я к вам пересяду. И косточки мои от тряски тележной отдохнут, да и за разговором приятным дорога короче покажется. Так, стало быть?

– Стало быть, так, – хохотнул Николай. – Только чур за Бога не агитируй – у нас Степанида Саввична из прогрессивных, не верует.

Илья, покряхтывая, влез в бричку, уселся напротив Стеши, расправил на коленях рясу.

– Скажешь тоже, Николай Васильевич, я и слов-то таких не знаю. Что это вот такое твое «гитируй»? Я тут давеча на станции видел, как в летней ресторации охфицер один барыне своей на деревяшке со струнами бренчал. Деревяшка навроде балалайки, но струн поболе и формы прям греховной, прости господи. – Илья перекрестил бороду, продолжил: – Но душевно так бренчал, слезливо, барыня весь платок намочила. Я потом подошел, полюбопытствовал, как сей струмент называется. Гитара, оказывается. Это он ту барыню гитировал, выходит? Так у меня с собой даже гармошки нету, а на гитаре-то я и не сумею, должно. Так, стало быть.

Алешка уткнулся в борт, чтобы дьячок не увидел выступившие у него слезы, Николай тоже утирал глаза картузом. Даже Стеша не сумела сдержать улыбку, пришлось прикрывать губы перчаткой. Отсмеявшись, Николай выдохнул:

– Агитировал он барыню, это ты верно угадал. Да уж, с такими разговорами и впрямь не заметим, как доедем. Агитировать – значит в свою веру склонять.

– Ишь ты, – подивился Илья. – Мудреное слово. По-нашему выходит – проповедовать. Мне больше по душе. Так, стало быть. А ты что ж, Стешенька, совсем в Бога не веруешь?

– Совсем. Я в разум верю. В знания.

Илья удовлетворенно кивнул.

– Стало быть, ясно, почему я тебя не видал раньше. Ты же в церкву не ходишь. Ну да это ничего. Главное, жить по-божески, а вера придет, никуда не денется. Потому как без веры даже хороший человек немножко хроменький. А жить всю жизню так, на одну ножку припадаючи, не всяк сумеет. Так, стало быть.

Дьяк перевел взгляд на Алешку, испуганно охнул, ткнул пальцем щеку.

– Чевой-то, а? Али пчела клюнула?

Алешка фыркнул, вытащил изо рта почти потерявший уже первоначальные очертания леденец, показал.

– Не пчела, петух клюнул.

Илья понимающе улыбнулся.

– Тоже, стало быть, чрево тешишь. Ну да ничаво, помолюсь за тебя, дурака. А в церкву ты, дочка, зайди, – снова повернулся дьячок к Стеше, – хучь бы за-ради меня, старика. Люблю я с молодыми поговорить. Сам душой молодею. Да и церква у нас хорошая. Дух в ней легкий, смоляной, не как в каменных громадинах. Будто и не Богу молишься, а по лесу гуляешь. И душа сразу успокаивается, даже ежели в сильном смятении пребывала. Бог тому помогает али запах сосновый, не знаю я. Да разве оно важно, что душу-то лечит, а?

Совсем близко забрехали собаки.

– Вот и добрались, слава богу. – Илья снова перекрестился. – Не притомил я вас болтовней-то своей? Ну и славно. А знания-то… Знания… Оно ж знание знанию-то рознь. В Екклесиасте ведь как сказано: во многой мудрости много печали, и кто умножает познания – умножает скорбь. Так, стало быть. Вот взгляни, дочка, на Николая. Он вон читать выучился, постиг мудрость. Хорошо? Хорошо. Да книжки не те читает. Думать много стал, почему люди живут по-разному. А надо бы учиться жить по-правильному. Гордыню раздувать стали знания те. Местом своим в жизни перестал быть доволен. Не довели бы они до скорби. Ну да Бог милостив, убережет. Останови тут, Николаша, вам налево сподручнее, а я уж напрямки. Храни вас Господь.

* * *

18 декабря 1911 года. Санкт-Петербург, Петроградская сторона, трактир «Муром». 10 часов 36 минут

Брякнул истерично колокольчик – очень уж вошедшие сильно толкнули дверь. По ступенькам пружинистой походкой скатился Жоржик. За ним, как всегда, вразвалочку, степенно спустился Митрий Матушкин. Последним проскочил худой татарчонок Рамилька Хабибуллин. Раз эта троица заявилась с утра, стало быть, с ночного дела. Значит, запрутся сейчас с хозяином в его каморке, будут слам разбирать. Николай догадывался и раньше, что Силантий Иваныч прирабатывает перекупкой краденого, а когда недели три назад первый раз появились эти трое, так и вовсе удостоверился. Жоржик, только войдя тем декабрьским утром в «Муром», с порога заорал хриплым голосом:

– Боцман! Ты где, старый хрыч? Принимай товар! – и бухнул об стол какой-то сверток – то ли платок, то ли наволочку.

Ткань лопнула, по всему столу рассыпались серебряные ложки-вилки. Силантий Иванович выскочил из своей конуры, закрестился, запричитал:

– Сынок, ты чего удумал-то? Погубить старика хочешь? Не кричи ты, Христа ради, подведешь под монастырь. Колька!

Николай поднялся, подошел.

– Запри дверь от чужих глаз, а