Прощание с миром - Василий Субботин

Такова была моя первая встреча с «Доктором Живаго».

Через много лет, когда давно уже отшумела история с романом Пастернака и самого Пастернака уже не было в живых, я думаю, осенью 1962 года, я, неожиданно для себя, попал в дом к Пастернаку, к нему на дачу. Меня привел туда Лев Озеров, работавший в те дни с его архивом для готовившегося к изданию тома избранных стихов. Мы с Озеровым были в старой дружбе, он, спасибо ему, писал даже когда- то предисловие к моей книжке и теперь позвал меня с собой, зная, что мне это будет интересно. Мы свернули на улицу, называемую улицей Павленко, и скоро оказались возле распахнутых настежь ворот и по узкой, заросшей травой, давно не асфальтированной дорожке, через пустующий теперь уже от картофеля участок прошли к дому. Сразу, как только мы ступили за калитку, мне вспомнилось:

Черен лес за этим старым домом,

Перед домом — нивы да овсы...

За дорогой всего чаще росла кукуруза. А лес этот и впрямь был такой, как описан, черный, опаленный жарой, густой и черный, без какой-либо тени.

Внизу, в передней, нас встретил брат, очень похожий, как мне показалось, по моложе. Какая-то женщина молча пропустила нас впереди себя и повела наверх, в кабинет, который, как я и думал, был расположен в полукруглой, остекленной, далеко видной с дороги веранде.

Из окна было видно все то же пустующее картофелище, редкий старый забор, а за забором еще одно поле, большое, не помню, чем на этот раз засеянное. А дальше, за этим полем, за речкой, которой отсюда не было видно, была его могила, там, возле трех сосен. Могила тоже не была видна, но три сосны были видны хорошо.

Эго — недалеко от дороги. Каждый раз, когда идешь с поезда, кто-нибудь стоит над тем холмиком... Над покатой поляной, склоненной к речке, над маковкой церкви гнало облако.

Все это много раз описано им, я все узнавал — и то, что открывалось из окна, и сам этот кабинет.

Проникло солнце утром рано Косою полосой шафрановою,

От занавеси до дивана...

Большой стол, два-три шкафа и еще несколько открытых полок. Стены — голые. Только в простенке, возле двери, маленькая, вырезанная, должно быть, откуда-то из книги, гравюра. Небольшой готический городок в долине, в глубокой впадине. Я только много позже, попав в этот город, узнал его, вспомнил эту гравюру, висевшую на стене... Это была Иена, старая Иена, без нынешних заводов на окраине ее. А тогда, когда я был здесь, я не знал, что это за город и почему висит здесь эта гравюра... Но главным в кабинете был все-таки стол — простой, некрашеный, стоящий справа от окна. В столе словари, множество простых, остро отточенных в запас прекрасных карандашей в железной коробке, резинка и карандаши. Да еще маленький перочинный ножик, очень сильно сточенный. Вот, пожалуй, и все...

На столе лежала книга. Это был толстый предвоенный том ого избранных стихотворений. Такой толстой книги у него потом уже никогда не выходило. Книга была открыта на стихотворении, в котором почти каждая строка была исправлена пером или этим остро отточенным карандашом, четким, одинаково мелким почерком. Так вот поверх строки в большом этом томе чуть ли не каждое его стихотворение было исправлено его рукой.

Мы были одни в этом молчаливом доме. Мы ходили тихо, тихо двигались. Молено было подумать, что мы пробрались сюда тайно.

Меня влекли к себе полки, несколько полок, стоящих у степы. Тут были его книги, вышедшие во всем мире. Для начала я взял одну из них, самую большую, и подошел с нею к окну. Я стал ее листать, рассматривать рисунки, картинки... То, что я увидел, было неожиданно для меня. Я увидел Сибирь, узнал знакомые мне снега, все было знакомое, памятное, не однажды мной виденное. Запряженную в сани большую лошадь у крыльца, звездное холодное небо над головой, над полями, и снега, снега. И все было крупно, преувеличенно крупно. Все было знакомо, но как будто на другой земле. Как интересно мне стало и как страшно!

Я вдруг поймал себя па мысли о том, что, стоя тут, посреди России самой, в этом кабинете, с этой книгой в руках, я смотрю только рисунки и не могу ни слова понять. Что я, как неграмотный или как ребенок, рассматриваю только эти космические рисунки и не понимаю ни слова в книге, написанной по- русски.

За окнами сгущал ист. сумерки, когда мы уходили...

В ДНИ, КОГДА УМЕР МАРШАЛ ЖУКОВ...

В дни, когда умер маршал Жуков, мне позвонили из одной редакции, из газеты позвонили, и попросили меня написать о маршале, поделиться с читателями моими воспоминаниями о нём. И когда моя жени, мои я в это время не было дома, но она мне потом об этом рассказывала, спросила удивленно, почему именно мне заказывается такая статья, ей объяснили: «Но ведь они вместе там были в Берлине!»

Мы очень смеялись над этим «вместе там были»! Далее и отказаться как-то нельзя, неудобно. Люди даже и представить себе не могут всего масштаба этой власти, всей разделявшей нас дистанции...

Но все-таки я Жукова видел, я далее беседовал с ним. Об этом и рассказать хочу. Вот как это было.

Мне позвонили, было это зимой 1966 года, в ноябре, из Союза писателей, из нашего Центрального Дома литераторов, попросили выступить перед студентами химикотехнологического института... Я сразу отказался, потому что всегда отказываюсь, выступаю крайне редко. Но — такая хитрая попалась сотрудница!— сказала мне, что там, па вечере, будет также Жуков. Знала, чем взять!

«Какой Жуков?» спросил я. «Георгий Константинович»,— ответила она.

Я мгновенно согласился. Я не понял только, почему на вечере в химико-технологическом институте будет выступать Жуков, но сказал, что раз так — я согласен, я приеду и выступлю. Еще бы мне не согласиться!

Я приехал на Миусскую площадь, к институту, и, отпустив машину, долго искал вход, оказывается, я не туда подъехал, и пока я ходил вокруг да около, сильно опоздал. Я пришел, когда маршал был уже на трибуне. Студенты истово, стоя, приветствовали его. Видимо, это продолжалось давно, я просто не застал начала. Я видел его в профиль, вернее с затылка, затылок был седой и голый. Маршал был подстрижен под бокс, как он, судя по всему, всю жизнь стригся.

Выступление Жукова продолжалось около часа, может, даже и больше. Перед ним был какой-то текст, но он им пользовался свободно, раза два, кажется, всего заглянул... Это был своего рода доклад об обороне Москвы, двадцатипятилетие которой отмечалось в те дни. (Если я не ошибаюсь, уже на следующий день была напечатана его статья, посвященная этой дате, слово в слово повторившая то, что было сказано в тот вечер.) Он сделал обзор обстановки, сложившейся под Москвой. «Мне позвонил Сталии. Эго было и декабре, и один из самых тяжелых дней битвы за Москиу... «Мы уверены,— спросил меня Сталии,— что мы удержим Москву?» Я ему ответил, что Москву мы удержим, и потребовал себе две армии и двести танков...»

Говорил он спокойно, без всякого напряжения. Временами улыбался, так же спокойно. Я не ожидал встретить такого сильного, крепкого, не сломленного возрастом и всем пережитым человека.

В течение многих лет он нигде не показывался. По сути дела, это было его первое выступление после возвращения из опалы.

Жуков закончил и вернулся за стол президиума. Мы долго аплодировали ему. Он сел рядом и, пока студенты хлопали ему, все спрашивал меня, как он выступал, действительно ли хорошо. Я отвечал ему, что было интересно, что я слушал его с огромным вниманием. И так и было. Но ему, как видно, хотелось еще и еще раз услышать это. И чтобы рассеять всякие сомнения, я опять уверял его, что выступал он прекрасно. Странно, что Жуков ждал похвалы от меня. Какое, казалось бы, все это имеет значение: чуть лучше, чуть хуже! Ведь он — Жуков! Казалось бы, он не должен был заботиться о такой малости, как впечатление, произведенное па студенческом вечере. Но он еще и еще раз спрашивал мета, ему это было небезразлично... Все мы такие!

— Мне кажется, не все получилось,— сказал он.

Я думал, что мне сразу придется со своими стишками идти на трибуну, но после речи Жукова и короткого слова ректора, благодарившего его, был объявлен перерыв и ректор повел нас к себе в кабинет, где был накрыт стол. Но за стол мы садиться не стали, уже потому, что за него не стал садиться Жуков. Он торопился.

Он приехал на этот вечер с женой. Я передал ему свою заранее приготовленную книгу; я ведь знал, что встречусь с ним. Жуков взял книгу и вдруг сказал, вроде бы даже всерьез, вроде бы даже спохватился, что ему нечем меня отдарить. Книга у него к тому времени еще не вышла. Его очень милая, стоявшая рядом жена взяла у маршала мою книгу, которую он все еще держал в руках, надо же было его освободить от нее, и сказала с улыбкой, что читать ос первой будет все-таки она. Так у них всегда бывает.