Прощание с миром - Василий Субботин

Даже этот работающий в музее, излагающий мне всю эту историю человек говорил мне об этом без всякого чувства сострадания и боли, как о чем-то, что так только и должно быть. И лишь когда я сказал ему, что это бесчеловечно, что это сверхжестоко, он — скорое нечто дли меня только — согласился со мной.

Архив Грина в Старом Крыму, насколько можно понять, весь пропал, был растащен и уничтожен. Я в какой-то мере был даже свидетелем. Когда в сорок седьмом году я приехал в Старый Крым, редактировавший районную газету человек, фамилия у него была Кулемин, показывал мне, когда мы уже легли, рукописи Грина, вытаскивал их из тумбочки, стоящей возле его кровати, отдельные листки, больше всего со стихами. До сих пор помню две строки шутливого, далее, молсет быть, иронического стихотворения, посвященного Пине Николаевне: «Благополучнейшему мужу благополучная жена».

БЕГЛЕЦ

Несколько лет назад я получил письмо от своего читателя из Крыма, из Нижнегорского района, мне помнится, от учителя одной из сельских школ этого района, в котором тот писал о какой-то из моих только что вышедших тогда книг. Вполне, как говорится, нормальное письмо, в том смысле, что на этот раз человек даже автографа не попросил, на что уж теперь пошла мода на автографы! Просто написал о том, что прочел, и о своем впечатлении от прочитанного. Я, мне помнится, ему коротко ответил.

И вот теперь, года через два, новое письмо того же самого человека, в какой-то мере даже стесняющегося, что приходится обращаться второй раз, беспокоить, отрывать вроде бы от дела.

Судя по письму, ему, этому учителю сельской школы, вздумалось поехать в Болгарию с туристской группой, составленной из колхозников, из жителей того села, в котором он работает. Как можно понять из письма, они долго ездили и остановились на ночлег в каком-то небольшом населенном пункте. И вдруг он, человек много читающий, понял, что они находятся совсем рядом с Созополем, крохотным городком на берегу моря, который так чудно описан у Паустовского в его «Амфоре», прежде всего, и в котором болгары даже построили музей, посвященный советскому писателю, с таким восторгом воспевшему их город. Мой учитель не нашел ничего лучшего, как съездить в этот город, тем более что там, где они остановились, осматривать было нечего, а до вечера оставалось еще много времени, к тому же туда, в этот Созополь, шел прямой автобус. Он сел в автобус и провел оставшиеся до вечера часы в Созополе, к вечеру он вернулся.

Узнавший об этой отлучке руководитель группы, человек из того же колхоза, сказал ему, что больше он никуда не поедет, что он — резидент (все слова знают!) и что ездил он туда, куда ему надо, чтобы встретиться с другим резидентом.

Теперь, пишет мне мой корреспондент, его обсуждают на бюро, таскают с одного собрания на другое, а его доведенная до отчаяния жена говорит ему: «Ну что, съездил, полизал следы великих людей!»

Мой корреспондент не знает, когда и чем все это для него кончится. Просит только написать ему, что я обо всем этом думаю, действительно ли он совершил какой-либо проступок.

И хотя он не просил меня о том, чтобы я за него заступался, потому что, видимо, плохо верил, что это могло бы что-нибудь дать, а главное в то, что у меня есть какие-то возможности, я все-таки отнес его письмо в редакцию одной из наших газет, в один из ее отделов, занимающийся проблемами воспитания. Правда, потом я так и не мог добиться: пытались ли они предпринять что-либо со своей стороны. Слишком рядовой случай!

СХЕМА

Пригласили меня на телевидение, никогда не приглашали, а тут вдруг вспомнили. Я даже удивился. В назначенный день и в назначенный час приехал в Останкино. У входа, у двери, встретила меня красивая дама, редактор телепередачи, и была даже очень любезна. Привела она меня в студию, достала из стола сценарий передачи, нашла соответствующую страницу и сказала, что мне — согласно сценарию — следовало сказать. Речь, как вы понимаете, шла о событиях, связанных с последними днями войны, со взятием Берлина. Я несколько удивился такому обороту дела и сказал ей, что я этого говорить не буду, не могу, по одному тому уже хотя бы, что все было, как бы это помягче сказать, не совсем так, а по-другому. Что нет нужды говорить неправду, что проще будет сказать так, как было все это на самом деле. Для редактора моего, как я увидел, такое поведение было внове, она никак не ожидала, что у меня могут быть какие-то па этот счет свои соображения. Она с трудом сдерживала свое негодование, была очень разгневана и рассержена.

Видя все это, я сказал, что я попытаюсь изложить то, что мне предлагают, по-своему, по-другому, так, как все это было, и в то же время так, чтобы это вписывалось в их сценарий, что мне надо для этого уединиться на несколько минут. Скрепя сердце она согласилась. Я отошел в сторону и довольно скоро написал текст, который достаточно хорошо вписывался в сценарий и в то же время не был ни в каком противоречии с фактами истории, с тем, как все это происходило в действительности.

Очень хороший текст написал, даже сам не ожидал...

Вскоре на меня направили камеру, и я проговорил то, что я написал, то, что надо было.

С этим я ушел.

Дня через три меня встретил мой знакомый. Он сказал, что он хотел бы сообщить мне об одном факте, о котором я, может быть, не знаю. Что он только вчера по телевидению слышал. И сказал мне, о чем идет речь. Я сказал, что все было не так, не совсем так, что я сам вчера участвовал в передаче, о которой он мне говорит.

Он очень смутился и сказал, что, видимо, он не должен был говорить мне этого, потому что меня там, в этой передаче, не было...

Оказывается, эта женщина, редакторша эта, видя мое непослушание и упрямство, не стала со мной спорить, записала меня, то, что я сказал, то, что я хотел сказать, а потом передала заготовленный для меня текст другому человеку, моему товарищу, ведущему передачу.

Он его проговорил так, как было задумано и как было написано в сценарии.

В наказание за мою непокорность никогда больше меня уже не приглашали на телевидение.

РАЗВОРОТ

Зимой однажды, когда небо в Москве висело низко над головой и чувствовал я себя все хуже, мне пришло в голову взять путевку в один из ведомственных санаториев в Крыму.

Все это оказалось проще, чем я думал. Я сначала даже не понял, почему. И только потом мне стало ясно: по зимнему времени, оказывается, все это легче, к тому же санаторий, как это выяснилось позже, только что открылся, о нем еще не знают, и желающих ехать туда еще нет.

Это было далеко за Симеизом, я уже даже забыл, как по-нынешнему называется это место. Не все еще достроено, вокруг пока еще одни скалы, даже и пляжа оборудованного нет. Но по берегу нагорожены уже такие дворцы, что в первую минуту я даже не понял, что все, что понастроено здесь,— один и тот же санаторий. Нигде и никогда я не видел такого количества мрамора, как здесь. Я даже и не подозревал, что существует мрамор такого рисунка и такой расцветки. Все было из мрамора! И подъезды, и фойе, и переходы. А переходов, надо сказать, было много, метров по четыреста — один в столовую, другой такой же — в лечебный корпус. Размах совершенно фантастический. Впечатление было такое, что строившие это сооружение люди думали только о том, куда бы всадить лишний миллион.

Не сказал еще, что каждый корпус, а их было пять, был соединен переходными площадками с другим, с соседним. На моем этаже было не более десяти обычных, не люксовых комнат. На других, там, где были люксы, их было и того меньше. А кроме того, каждый следующий этаж был отведен под зал, где стоял телевизор и была такая мебель, какой я не то что никогда не ИНДОЛ, ПО даже не знал, что такая существует па снеге.

Надо сказать, что я не прожил тут и двух недель, из одного только протеста я уехал от всей этой непривычной для меня роскоши.

Дело, однако, не в этом. Это я уже так, между прочим говорю.

В столовой, за одним со мной столом, напротив меня, сидел молодой человек в потертом пиджачке, в достаточно засаленном, свернутом набок галстучке, ботинки были изрядно стоптаны. Оказывается, комсомольский работник, парень из района, тоже, показалось мне, попал сюда по случаю, по недосмотру какому-то или все потому же, что санаторий еще по-настоящему не функционирует, еще только-только начинает работать.

— Ну как вам тут? — спрашивает он меня. «Как, мол, вам тут нравится?»

Я говорю, что все ничего, но уж больно богато. Из одного только, говорю, мрамора, вложенного в это здание, можно было бы отделать десятки других подъездов...