Семён Светлов - Алексей Лукшин

Двумя пальцами затиснул мобильник в плоский карман джинсов. Посмотрел по сторонам, словно расставил предметы по своим местам и убедился: всё ли так, как было.

Лицо Тараса от стояния на ветру немного обветрило, и кожу на нём стянуло, что придавало чертам лица остроту на изгибах, всему облику – одухотворённость и благородство.

Вернувшись к Рязанцеву, он встал рядом, не глядя на него. Помолчав, он, вдруг распевно затягивая имя, позвал:

– Лёха!

– Да, Тарас, – преданно отозвался тот.

Повернувшись, Тарас внимательно поглядел на него, вдумываясь, какое он производит впечатление и догадывается ли тот о его намерениях.

– Я богатый человек!

Рязанцев шутливо, не придавая значения его словам, быстр посмотрел на него и выдал:

– Ты про деньги, что должники вручили?

Тарас повернул головой вправо, потом медленно влево, отрицая его предположение, причём глаза оставались на одном месте и проницательно смотрели в глаза собеседника.

– Это копейки. Нет!

Рязанцев понял, что речь совсем о другом, пока ещё непонятном движении счастливых звёзд в судьбе Тараса, о котором мечтают и вожделеют все. «Надо же, в такой день совпало!»

Он пытался вникнуть загадку и почувствовал, как от Тараса исходит некое излучение, сделавшее его немного выше, немного умнее, немного много чего, что придало ему другой статус и подняло на ступень выше, а может, на несколько.

Тарас смотрел вверх и вдыхал воздух полной грудью.

Сзади к ним подошёл Андрей Философ. Не желая замечать или не узнав их, он остановился за их спинами. К Тарасу подбежал Эдик Светлов, на его лице от волнения вспыхнул румянец. Дышит, как скороговоркой, выплёвывает и захлёбывается, переводя мысли в слова.

Заискивающе, преданно и боязливо Эдик вглядывался в глаза Тараса:

– Тарас. Тарас. Мне Миша звонил. Всё сказал. Я-то понимаю, как будет. Ты это. Это мне. Квартиру купишь трёхкомнатную? Мне больше ничего не надо. Я ещё солярий вывезу. Так! Разве что ещё по мелочам.

Испугавшись молчания или если тому вдруг взбредёт отказаться, он опередил, уточняя:

– Машины Семёна заберу.

Упрятав свои эмоции, Тарас незримо ухмылялся, смотрел неодобрительно.

Эдик, увидев его выражение лица, поспешил со второй попытки уточнить:

– Я те, что не по работе. Легковые которые. А ты уж сам с остальным разберёшься. Я тебе помогу.

Эдик только сейчас заметил, что сзади стоит Андрей Философ. Он занервничал и заёрзал, как таракан на сковороде. Нутро его сжалось, что и стало заметно по глазам-зверькам, по нелепо протянутой молчком руке через стоящих вплотную Рязанцева и Тараса. Те тоже заметили чудовищную перемену в поведении.

Эдик не сомневался, что Андрей всё слышал.

Тарас и Рязанцев оглянулись вместе и как ни в чём не бывало поздоровались. Рязанцев, который слышал песню Эдика, слегка недоумевал, не разложив куда надо свои предположения. Тарас же держался непринуждённо, как бы не принимая Эдика серьёзно, а его слова расценивая как бред, хотя взгляд указывал на то, что он старался припомнить, стоял ли здесь кто за спиной при его торжестве перед Рязанцевым.

Рязанцев, туго ворочая информационными шестерёнками, всё-таки заставил их провернуться, встать в пазах и понять, куда приведут их дальнейшие провороты. Речь шла о серьёзном. Никто сейчас обсуждать не будет.

Рязанцев отметил: Андрей, пожав им руки, так и оставил Эдика с протянутой рукой. «Ловко он. Незначительно так, красиво оступился на земле. Поддержал ногу рукой, а тем временем головой сделал жест приветствия, словно он знаком, но не помнит: где и когда. Учили что ли его? Или… Или… – он молниеносно оценил сложившуюся ситуацию. – Если так, это даже забавно».

Глава XVIII

Гладкие лужи на асфальте, колышущиеся от ветра, своей волнистостью напоминали стиральные доски. Посветлевший, словно выцветший за долгие годы асфальт сохранял чьи-то глиняные следы. Следы появлялись как из небытия и становились отчётливей и отчётливей. Потом они проявлялись с отпавшими небольшими кусочками глины, которых с каждым метром становилось больше, дальше они осыпались крупными ошмётками с башмаков тех, которые утром рыли могилу. Следы указывали, куда следует направляться траурной процессии.

На кладбище Андрей Философ отречённо смотрел на всех.

Поочерёдно глядя то на одного, то на другого товарища, знал одно: «Вместе им никогда не оказаться уже ни в бане, ни в одном офисе». Слёз не было, привычного комка в горле тоже. Главное, что не было сожаления и внутреннего вопроса: за что ты, Всевышний, или кто там, забрал у нас такого человека.

Пройдёт год, а может меньше. Этот вопрос отпадёт сам собой у всех.

Андрей вглядывался в лица тех, кого он совсем не знал.

«Нас всех объединила смерть человека. Она тоже имеет некую силу. Смерть и объединять… Кто бы мог подумать. Удивительно: у Тараса слёзы, у Эдика слёзы. Им бы радоваться привалившему счастью. А оно – вон что. Слёзы. Горечь. Где же сказано, где?»

Андрея повело от напряжения. Он так сильно хотел вспомнить, но память подводила. Нет, она, конечно, не подводила в прямом смысле этого слова. Суть он, конечно, передал бы. Но кому она нужна? Он задумал всё-таки слегка приблизить к языку когда-то прочитанный текст. Поймал себя на мысли, что, как в бане, на солнечной жаре или в духоте, голова кипит и отказывается воспроизводить хорошо запечатлённые фрагменты. Так же и на морозе. «А сейчас-то с чего?» – сомнения, как бражка, загуляли нём. Он посмотрел вокруг. Никто не смотрит. Потрогал волосы, по крайней мере, он представил так, что трогает волосы, а сам дотронулся до головы: «Холодная или нет. Не тёплая. Но на улице не холодно. Да, с возрастом надо шапочку надевать. Пару лет – и совсем мозгов не останется. А вместе с этим поправился, одышка появилась. И курить пора бросать. Сколько предстоит борьбы! На чём же остановился? А! Надо вспомнить отрывок». Он потерял чувство реальности на время, пока вспоминал.

«…если же скорбим и плачем, нет. Если же скорбим и рыдаем о преставлении близких, безмерно обливаемся слезами, то обличаем себя, значит только устами исповедуем веру и надежду, а не сердцем и твёрдою мыслью. Да, точно – твёрдою мыслью».

Стоявший в стороне человек обратил на него внимание и не понимал: «Вроде с виду нормальный! А вытаращил глаза, как больной какой. Было бы куда! А то на ботинки тому, слева. Ладно, ботинки были бы грязные или рваные. Не ботинки – туфли. Вроде отличные. Что на них так смотреть? Не-е, правда, с ним что-то не так. Переживает сильно, наверно. Ладно, бог с ним!»

Андрей повторил снова и окончательно успокоился, поднял глаза. Он как бы возвращался и набирал силы к восприятию действительности. На него посматривал тот самый, который минуту назад оставил свои размышления о нём, но нет-нет да кидал на него обеспокоенный взгляд.

«А этот демон что на меня так смотрит?» – первое, что пришло Андрею на ум.

Тот же, наоборот, расслабился: «Наконец-то пришёл в себя. Горем убит! Точно». И больше уже не смотрел в его сторону.

«Так! И что! – рассуждал Андрей. – Возрадуемся за него, ибо до Отца он в путь тронулся. Нет! Ересь! Опять лицемерие!»

Эдик Светлов водил глазами как из-под мрачной тучи. Люди, прощаясь с Семёном и глядя на Эдика, выражали на своих лицах понимание и, что странно, извинения. Мол, понимаем, извиняй, что так уж вышло. Эдик в ответ еле кивал согласно: да уж, да уж, с кем не бывает, и что он непременно переживёт трагедию, проявляя вздохом и расширяющимися крыльями носа устойчивость своей натуры к подобному, хоть и редкому явлению.

Он шепнул Тарасу, потому как тот ему сказал, что ему надо на недельку отлучиться и потому спешить, чем больше заставил в душе содрогнуться Эдика:

– Тарас, если согласишься, о чём я прошу. Около дома говорил. Квартиру трёхкомнатную, – он очень хотел боковым зрением убедиться, что Тарас слышал, и понять, как же всё-таки воспринимается его желание, – я тебе против Марии помогу. Он всё равно бы не захотел, чтобы ей досталось.

Он не произнёс – брат или Семён. Обижать не хотел скорее всего.

Тарас молчал.

Застучали в разнобой комья, ударяясь о гроб.

«Гроздья рябины так падают. Похоже. На крышу из шифера». У Андрея, как он ни хотел, как ни силился, не получалось быть вместе со всеми здесь. «Концерт! Всего лишь концерт. Через неделю, нет больше, картина выдавит из себя всё неестественное. Как капельки олифы, на полотно выползут все противоречия, низменные желания и настоящие помыслы. Краска высохнет. И будет прекрасная вещь. И только при близком рассмотрении на ней совсем ничего не поймёшь. Откуда чего взялось? Размазня. Хаос. Бардак. Содом и Гоморра. Непонимание полное. Отойти. Скорее отойти. Всё тут же преобразилось. Какой-то мазок, ляпушка! Без него не обойтись. Существенную роль играет на общем фоне».