Саша Черный. Собрание сочинений в 5 томах. Т.3 - Саша Черный

— Слыхали? Газета большевиков в Париже затевается.

— На каком языке?

— На совнархозном. Три трехэтажных слова обрежут, в два пальца свистнут — вот тебе и язык. Вверху «серп и голод» для украшения фасада.

— Кому же это здесь нужно?

— Кусиковым, должно быть. Не на заборе же писарские куплеты писать. В Париже это воспрещено… Да и для рабкоров вроде санатория будет: поврет с месяц, синяки подлечит, а на смену следующий. И безопасно, и назад с копейкой поедет.

— Сменобреховцы… Одно «Накануне» съели, слопают и второе, — разве им мужицких остатков жалко? Кто же у них в главредакторы намечается?

— Савинков, говорят, просился, да не пустили. Очень уж у него выражение лица стало меланхолическое за последнее время… «Возвратного» тифа боятся.

— С Новым годом!

— Это с каким же?

— Как с каким? С двадцать пятым…

— Так это по новому стилю старый год прошел, а теперь по старому новый наступает.

— Ну, знаете, при моих доходах я два раза не праздную. И вообще Новый год — рестораторский предрассудок. Выдумали, черти, чтоб тираж зубровки поднять.

— Как же так, без праздников? Мрачно уж очень…

— А вот когда я новое пальто куплю, тогда у меня и Новый год будет. Чему мне сегодня в старой драповой кацавейке радоваться? Летосчисление — вещь условная: вот я его от нового пальто и буду вести.

— Десять франков за детскую книжку?! Возмутительно.

— Позвольте, Анна Ивановна. Забудьте на мгновение, что я приказчик и что мы в книжной лавке. Скажите мне, как доброму знакомому: что стоят ваши чулки?

— Не понимаю. Сорок франков. Но почему вас это интересует?

— Как часто вы их покупаете?

— Не понимаю. Два раза в месяц. Но почему это вас интересует?

— Так. Два раза в месяц по сорок франков — это дешево. А раз в год для своего ребенка десять франков за книжку — это дорого? Очень хорошо…

— Не понимаю… Как можно сравнивать: шелковые чулки с детской книжкой?! И потом, позвольте вам заметить, я даже добрым знакомым вторгаться в свою частную жизнь не позволяю… Слышите? А вам — наказанье: теряете хорошую покупательницу… В прошлом году ничего не купила — и в этом не куплю!

— Этика… Важное кушанье ваша этика! Где вы проведете границу между коммерцией и спекуляцией? Ась? До какого процента — честно, а с какого — нечестно? Где начинается свинья и где кончается ангел? Человечество сейчас, милый мой, применительно к новой метафизике разделяется на две категории: одни спекулируют, а другие… им завидуют. Вас тошнит? Выпейте содовой воды…

— Вот все не верил, а теперь верю.

— Почему же?

— Есть у меня такой показательный микроб. Знакомый мой, буржуй трехобхватный, третий уже год в Берлине с большевиками все какие-то дела вертел. Клей они ему из костей расстрелянных продавали, черт их знает… Письма он ко мне все писал — под голое свинство идеологические подпорки подставлял. Я, мол, не понимаю, да я, мол, отстал: родину-де нельзя на произвол стихиям бросать… Мода у них такая гнусная пошла: гвоздь в Христа вобьет, а сам плачет да о пользе человечества кричит. И все, конечно, по новому правописанию. Старый человек, не привык, — и до того с разгону перестроился, что и мягкий знак упразднил.

А теперь, извольте: о красных делах — молчок, правописание старое, да так на ять нажал, что где и не надо ставит, — о Европе даже вспоминать стал: когда же она порядок наведет?.. Уж, верьте мне, примета старая: крысы с корабля бегут — ждать недолго.

— Куда уезжаете на лето, Анна Петровна?

— Никуда. Помилуйте, какой в пансионах отдых? Хозяйки — гадюки, стол — мерзость, жильцы — ломаются… Живешь, как под стеклянным колпаком… Сплетни, флирт, спирт, дорого, неуютно!.. Впрочем, что я вам расписываю. Вы ведь сами пансион терпеть не можете.

— Нет, почему же. Бывают образцовые пансионы, очень образцовые. С хорошим обществом, с интеллигентной хозяйкой, со столом исключительно на сливочном масле, с культурным флиртом, с бриджем… Как же можно так огулом критиковать?

— Да? Странно, как меняются взгляды. Где же вы такое чудо нашли?

— Я… не нашла. Я, видите ли, сама пансион открываю.

— Господи, сколько у вас пакетов!

— Чай!

— Да у вас тут кило пять… Куда вам столько?

— И еще столько закуплю! Что вы с луны свалились?! Ведь в Китае же революция…

— А ну-ка, Павел Иванович, угадайте, откуда это:

«Верно, что сыграв миллионы ролей, одна трудней другой, я уже стану близко в Кормилу Режиссуры, пока искушенный в мастерстве вселенской игры, не сопричащусь Режиссерской Власти, соединившись навеки ипостасью Театрарха в одно неразрывно достойное Целое…»

— Ну и загнул! Судя по языку, наш бывший штабной писарь, Иван Опопонаксов, писал.

— Почти угадали. Евреинов. Журнал «Театр». № 1.

— А вы уверены, что это не псевдоним нашего писаря?

— Ну, как ваш французский язык поживает?

— Ай, оставьте! Только что научился в Варшаве по-польски — переехал в Берлин. Заговорил по-немецки — черт понес в Милан. Почти изучил итальянский — попал в Париж… Прямо как футбольный мяч! Так я уже теперь сразу сел за португальский.

— Почему за португальский?

— Очень просто. Скоро придется переезжать в Голландию, так я на всякий случай решил изучить португальский.

— Ритм великое дело… Первое время тяжело, а потом пятка работает с точностью метронома… А главное — правильно чередовать глубокое вдыхание и выдыхание, — тогда скользишь по полу с легкостью конькобежца.

— Простите, профессор, разве вы поступили в балет? В вашем возрасте?!

— Какой балет! Полы натираю, батенька… Не знали? Пять франков — обыкновенный пол, десять — запущенный. Запишите на всякий случай мой адрес…

— Подумываю я, друг, эмигрантскую баню открыть. Книжноколониальные лавки, кабаре эти с бродячими собаками — пробовано, перепробовано. Месяц в барышах, а год в шишах. А баня дело новое, эмигрантскую душу зацепит. Тут тебе и квас, и газетка, и шашки… Граммофон пущу: «Из-за острова на стрежень…» На манер клуба. Почитал, поспорил, а потом пожалуйте на полок под веничек… Русское дело — валом все повалят!

— А банщиков где ж возьмете, Иван Спиридонович?

— Эко дело! Мало ли приватных доцентов по редакциям околачивается… Их и приспособим.

<1924–1925>

ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ (САТИРА В ПРОЗЕ)*

Профессор Иван Петрович Рябчинский из напитков употреблял только чай — и то слабый. Не по толстовству, не по принципиально-моральным мотивам, а просто так, по полному безразличию к крепким напиткам.

Скандалов не выносил ни левых, ни правых, и, если на каком-нибудь эмигрантском диспуте шалый оппонент начинал обкладывать предыдущего оратора сверхпарламентскими терминами, Иван Петрович, досадливо морщась, вставал и, конфузливо наступая на чужие мозоли, пробирался к двери.

К флирту был тоже безразличен: какой уж в беженской жизни флирт. И годы не те, и на такси свободных франков не было, а главное, характер у профессора был во всех смыслах безалкогольный. Жил кротко. Днем, поджав под стул ноги, работал в квартирном бюро, вечером одиноко гулял вдоль набережной Сены и для услаждения души все представлял себе, что это не Сена, а Нева…

Но однажды в столовке, доедая холодные макароны, Иван Петрович был неожиданно и горько потрясен. За соседним столиком незнакомые мужчина и дама говорили о нем, о Рябчинском.

Сначала дама:

— Вы говорите Рябчинский? Это, должно быть, тот, харьковский… Профессор? Алкоголик? Ну да, конечно, он. Жену продал в Константинополь, открыл там игорный притон, а потом, когда турки его выгнали, переехал в Берлин. Сошелся с племянницей. Скандалист отчаянный, его больше недели ни в одном пансионе не держат. Ни одной горничной прохода не дает. Напьется и в одной сорочке на балкон выходит… Мило?! А?.. Кончит тем, что его и из Берлина выкинут.

Потом мужчина:

— Гнус! И подумать только, что по таким вот субъектам иностранцы судят об эмиграции… А еще интеллигент! Профессор уголовного права… Хорош пример для подрастающего поколения!

Профессор явно ощутил на резиновой слизи макарон привкус хины. Он встал, посмотрел на багровое от вина, похожее на плевательницу лицо мужчины, назвавшего его «гнусом», на его даму — гусеницу с рыжим войлоком на голове, — подошел к их столику и хрипло спросил:

— Простите. Вы говорите о профессоре Рябчинском?

— Да. — И чета недоуменно переглянулась.

— О развратнике, алкоголике, продавшем жену в Константинополе, содержавшем там игорный притон и выходившем потом в одном белье в Берлине на балкон, о профессоре уголовного права Иване Петровиче Рябчинском?