Механическое сердце. Черный принц - Карина Демина

Старый дом оживет, если Кэри постарается. А она постарается. Что ей еще остается делать?

Уснула она, когда небо за окном стало бледно-серым, войлочным. И во сне шла по темному коридору, сама приговаривая:

– Раз-два-три-четыре-пять… я иду тебя искать.

Но тот, за кем она шла, прятался, и обиженный дом спешил ему подыграть. Он выставлял дверь за дверью, и Кэри, устав искать, расплакалась.

Проснулась она в слезах.

А камин погас, и комната вновь выстыла. В кувшине для умывания вода подернулась тонкой корочкой льда. Свежая сорочка едва ли не хрустела, а платье вчерашнее, и надо бы отправить кого-то за вещами… Кэри прикусила губу, чтобы вновь не разреветься.

Пустая столовая.

И огромный стол из черного дуба, протянувшийся вдоль узких окон. Окна затянуты инеем, а на подоконниках лед лежит, укрывая квадратные горшки с мертвой геранью. Стул лишь один, массивный, с широкими подлокотниками и резною спинкой, жесткий до неимоверности.

– Леди, с добрым утром. – Грейтон подает завтрак сам.

Подгоревшие тосты, кажется, из вчерашнего хлеба. Омлет. И варенье, которое успело засахариться. Слабый чай с острым запахом дыма. И слегка подкисшее молоко.

Тишина.

Столовая огромна, и в ней Кэри вновь ощущает собственную ничтожность.

И страх. Призраки собрались за ее спиной. Еще немного, и раздастся хрипловатый голос леди Эдганг… или смех отца… Сверра шепот… точно, шепот.

Нет, всего-навсего горничная вошла, она шаркает ногами и, грузная, располневшая вдвое за прошлый год, пыхтит. Ее лицо красно от натуги. На вытянутых руках она держит начищенный поднос, верно извлеченный Грейтоном из тайника, а на подносе одиноко белеет визитная карточка.

Шанти останавливается у кресла и, шумно выдохнув, говорит:

– Вас это… ждут… давно ужо. – Она отчаянно краснеет.

Прежде Шанти не выпускали к гостям, даже когда леди Эдганг вынуждена была рассчитать большинство слуг, все одно не выпускали. Слишком она была некрасива, груба.

А карточка знакомая.

Брокк.

– Давно? – Холодное серебро, а бумага теплая, и запах его сохранила.

– С ночи, – пожаловалась Шанти.

Грейтон погрозил ей сухим кулачком и поспешно добавил:

– Ваш супруг отказался уходить. И будить вас не велел.

Надо же, какая вдруг забота. Горько.

Зачем он пришел?

Объясниться? Добить словами, слышать которые Кэри не желает? И сказаться бы больной, спрятаться в пустой стылой комнате.

– И где он?

Нельзя прятаться всю оставшуюся жизнь. И Кэри поднялась, надеясь, что выглядит не слишком жалко. Жалости она не потерпит.

…гостиная в пурпурных тонах, некогда роскошная, с тяжеловесной мебелью, вишневыми шпалерами и камином мраморной облицовки. Камин сохранился, но мрамор пожелтел, картины исчезли, оставив на ткани обоев темные характерные прямоугольники. Поблек пурпур, а тяжелые гардины пропылились. Из мебели остался низкий столик, который обжила дюжина глазурованных ваз, и пара кресел, заботливо укрытых чехлами.

Брокк спал.

Он сидел, повернувшись к окну, вытянув длинные ноги, почти упираясь ими в гардины. Мерз во сне и обнял себя, съехал как-то, и поза наверняка была неудобна.

Устал, должно быть.

Он подолгу мог обходиться без сна. И зачастую засиживался в мастерской допоздна, а когда Кэри случалось задремывать, накрывал ее пледом. Он специально купил клетчатый лоскутный плед и подушку смешную, с кисточками.

Тогда ей виделся в этом подарке скрытый смысл… она во всем видела скрытый смысл.

– Здравствуй, – сказала Кэри с порога, осторожно притворив дверь.

По дому гуляли сквозняки.

А Брокк, проснувшись, потянулся, скривился и руку больную прижал к боку. Ноет опять? Ему нельзя перемерзать. И отдыхать надо больше, но он же не послушает.

– Здравствуй, – сиплый мягкий голос.

И взгляд такой, что…

– Зачем ты пришел?

…чтобы сделать ей больно? Сказать, что ему очень жаль, что следовало бы решиться на разговор раньше, что Лэрдис…

От этого имени скулы свело.

– Поговорить. – Брокк растирал искалеченную руку, пальцы ее застыли полураскрытыми, и большой нервно подергивался. – Если у тебя найдется время.

– А если нет?

– Подожду, когда появится. – Ему все-таки удалось сжать кулак.

– И как долго собираешься ждать?

– Столько, сколько понадобится. – Брокк потер переносицу и поднялся: – Кэри… пожалуйста, позволь мне все объяснить.

Чехол был грязен, и Кэри не решилась сесть в кресло, она встала за ним, положив руки на спинку. Наверное, все выглядит так, будто она прячется за креслом от Брокка… и да, она прячется.

– Я тебя слушаю, – голос все-таки дрогнул.

Тишина.

Старый дом следит пустыми глазами окон, впервые взгляд его обращен вовнутрь. И заиндевевшие веки гардин складками пошли, морщинами, вздрагивают на сквозняке, словно дом пытается очнуться от годового сна.

– Ты не можешь здесь оставаться. – Брокк обвел взглядом комнату.

– Почему?

– Потому что этот дом непригоден для жизни.

– Да, пожалуй, я слишком долго не уделяла ему должного внимания. Придется исправлять. – Под тонким саваном чехла пальцы ощущают резьбу. Рисунок из листьев и грубоватых цветов, кажется, прежде они были покрыты позолотой.

…золота в доме не осталось.

– Пожалуйста, Кэри, вернись. Я понимаю, что ты обижена и что у тебя есть на то все причины…

Есть. И он замолкает, не решаясь озвучить имя этой причины, а Кэри не спешит помогать. Если она откроет рот, то снова разрыдается.

Не сейчас.

– Все получилось глупо. Нелепо. И я не знал, что Лэрдис летит… проклятье, да я в жизни не дал бы разрешения. Понятия не имею, как она попала на борт и… – Он говорил, запинался, злился.

Перчатки стянул.

Рубашка измялась, а на левом рукаве проступили бурые пятна, не масла, но крови с живым железом смешанной. И рукав этот мокрый облепил темные жилы механической руки.

– Высаживать было поздно, мы уже поднялись… и я не знаю, что на самом деле ей нужно.

– Ты.

– Мне это, конечно, льстит, но я не настолько наивен, чтобы снова ей поверить. – Брокк опустился в кресло и, прижав пальцы к вискам, пожаловался: – Голова болит.

От нервов, от переутомления.

И наверняка он тоже провел ночь без сна… если в этом кресле. В кресле спать неудобно.

Голоден?

Наверняка. Устал безумно. Кэри помнит, каким он возвращался с испытаний и как порой задремывал во время ужина. Однажды и вовсе уснул, положив голову на скрещенные руки, так и не дождавшись жаркого.

Забавный. Родной… чужой, и обманываться не следует.

– Вернись. Пожалуйста.

– Зачем?

Молчание. И Брокк хмурится. Трет покрасневшие глаза, и на щеке прорезаются пятна живого железа, которые, впрочем, исчезают быстро.

– Кэри…

Нервы-нити.

Сквозняк по ногам. И руки озябли, покраснели… на ярмарке она тоже замерзла, и Брокк купил альвийский кувшин из бледно-розового дерева. Внутри кувшина горела свеча, и стенки его тонкие светились. Они становились горячими, и Кэри грела руки.

Брокк сказал, что тепла хватит для двоих, и накрыл ее ладони своими. На железных пальцах его таял снег, точно они и вправду были живыми.

– Уходи. – Она отступила от кресла, задев стол, и вазы закачались, задребезжали сухо, касаясь друг друга стенками. Старые, треснувшие. – Уходи и перестань меня мучить.

– Нет.

Он стоял по ту сторону стола, скрестив руки на груди.

– Не перестанешь?

– Не уйду. Кэри, я твой муж и…

– О, неужели ты вспомнил? – болезненный нервный смешок.

– Я не забывал. Кэри, произошло недоразумение, которое я исправлю. Обещаю.

– Исправишь? Как исправишь?

Сотрет вчерашний день? Перепишет наново?

Молчит.

– Это был мой полет. А ты отдал его ей.

По старой вазе беззвучно расползается трещина. По белому и по синему, раскалывая рисованные цветы. От горлышка и до дна.

Еще немного, и рассыплется ваза пополам.

Наверное, следует замолчать, но Кэри устала притворяться. И вазу поднимает, сжимает, в тщетной попытке остановить неизбежное. Глина хрустит, и трещина расползается быстрее.

– Наверное, я сама виновата. Ты изначально был со мной предельно откровенен. Но мне казалось, что я могу стать не только другом. Я хотела… Дита просила тебя не торопить. Набраться терпения.

Слушает. Если бы прервал, словом ли, жестом, Кэри замолчала бы. А он стоял, скрестив руки, смотрел сверху вниз, хмурый раздраженный и… виноватый?

– И я ждала. Целый год ждала, пока ты наконец заметишь… дура, да?

Ваза разваливается на две половинки.

– Я делала все, чтобы понравиться тебе, разве что в постель не забралась. Думала… честно, думала. Но побоялась, что ты меня прогонишь. Этого я бы точно не пережила.

Горло дерет, не то от ночных слез, не то от простуды. В доме часты сквозняки, и, наверное, простудиться легко… конечно же в этом дело. И горячее молоко спасет.

Горячее молоко и толика меда – хорошее лекарство от бед.