Я – доброволец СС. «Берсерк» Гитлера - Эрик Валлен

Позже я узнал, что это была баронесса фон Унгерн-Штернберг. «Положение обязывает», так сказать. Ну и ладно! Я не позволил этому зловещему вступлению отпугнуть себя и осторожно попросил позволить мне зайти в бункер и остаться, чтобы немного оправиться. Я показал им пропитанную кровью повязку и объяснил, что чувствую себя не очень хорошо и что был бы рад хотя бы часок поспать, поскольку последние несколько недель спал очень мало. В тот момент один из господ перестал пятиться и смело подошел поближе ко мне. Из того, что он сказал, я понял, что столкнулся с прожженным дипломатом.

Он объяснил, что по всем правилам я должен был подать письменное заявление на разрешение войти, но сразу дал мне понять, что я в соответствии с законами войны не могу переступить порог строго нейтрального шведского бункера. Очевидно, это имело некоторое отношение к международному праву и тому подобному. Поскольку мне не хотелось вовлекать почтенных старых шведов в столь ужасное военное преступление, я стал медленно отходить от этого пятачка суверенной шведской территории. Но тут из бункера вышел другой джентльмен. Ему вкратце рассказали о моей ситуации, и он подозвал меня к себе, это был врач дипломатического представительства.

– Идите за мной, – сказал он и помог мне спуститься по лестнице.

Он привел меня к кровати, где я мог расслабиться, отложив в сторону оружие. Врач даже вздрогнул, когда увидел мою рану.

– Ох! – произнес он, а затем улыбнулся, добавив: – Ну, как мы себя сегодня чувствуем?

Он выглядел как Дядюшка доктор, который лечит маленьких мальчиков. Я был так счастлив, что чуть не заплакал! Врач очень трогательно заботился обо мне, снял мою старую окровавленную повязку и сделал новый хороший шведский бинт, еще довоенного качества. Все это время он болтал со мной обо всем и ни о чем, дал мне сигареты и посоветовал побольше лежать и набираться сил. Но я вспомнил о людях, которые стояли снаружи, и мне расхотелось делать это. Когда врач закончил, я поблагодарил его, собрал свое оружие и захромал прочь, прихватив с собой свою доску.

Я вспомнил, что один из моих шведских товарищей, унтерштурмфюрер Гуннар Эклоф, офицер нашего батальона, совсем недавно был откомандирован в Берлин, еще до того, как город оказался на линии фронта. Скорее всего, его можно было найти в его квартире на Гертруден-штрассе. И я направился именно туда, к Вильмерсдорфу. На каждом перекрестке стояла противотанковая баррикада, поэтому было довольно трудно пройти. Когда я наконец добрался до места, оказалось, что дом был пуст. Снова.

В тот момент я абсолютно не знал, как быть дальше. От проходивших мимо легкораненых я узнал, что Красная Армия уже продвинулась до Ферберлинер-плац. Вблизи того места, где я находился, наша пехота заняла позицию, откуда была слышна яростная стрельба. Здания вокруг меня жарко пылали. Запах дыма, смешанного со зловонием разлагающихся трупов, был отвратительным. В нерешительности я побрел в сторону Кайзер-аллее. Там у меня внезапно потемнело в глазах и на некоторое время я потерял сознание.

Я пришел в себя, лишь когда рядом со мной остановился мотоцикл. Двое эсэсовцев спрыгнули и посадили меня в коляску. В спешке они довезли меня до Никольсбургер-плац и оставили в школе, которая теперь служила госпиталем. Меня положили в большой колонный зал, где на полу лежали, плотно прижавшись друг к другу, раненые. Подвал и нижние этажи были переполнены, а верхние частично разрушены авиабомбами. Аккуратно перешагивая через раненых, мне удалось добраться до скамьи и сесть рядом с фельдфебелем вермахта.

Он был настоящим великаном. На шее у него висел Рыцарский Крест, а голова была обмотана бинтами. Он получил пулю в голову. Один раненый мне сказал, что фельдфебель ослеп, был наполовину парализован и потерял сознание. Он откинулся назад, опершись на стену, и слегка постанывал от боли. Когда-то его фото публиковали в немецких газетах и считали героем, а теперь он сидел здесь и выглядел совершенно беспомощным. Ни у кого не было времени заниматься им. Бедные сестры Красного Креста бегали туда и сюда, заботясь о вновь поступивших раненых. Ему сделали повязку, но ни на что большее он сейчас и не мог рассчитывать. Было ужасно видеть, как этот огромный мужчина превратился в беспомощную развалину.

Мне сложно описать последующую ночь, все страдания, которые я видел, и душераздирающие стоны, которые я слышал. До утра я просидел на скамье и безостановочно курил, чтобы успокоить нервы, а вокруг лежали искалеченные, умирающие и уже мертвые люди. В общей сложности там находилось около 1300–1400 пострадавших.

Утром, когда санитары унесли умерших ночью, мне выделили импровизированную кровать. Перед этим меня уложили на операционный стол, где мне сделали пару уколов и перевязали рану. Моим соседом оказался унтер-офицер вермахта, его звали Вальтер Хейнау. Он был родом из Верхней Силезии и, когда ему исполнилось 20 лет, добровольно ушел на фронт в 1942 году. Он потерял ногу, но и после этого добровольно остался служить в пехоте, ковыляя на протезе. Теперь он лежал здесь, потому что ему прострелили заднюю часть обоих бедер. Истекая кровью, он спасся от русских на велосипеде и добрался до ближайшего перевязочного пункта, хотя кровь так и хлестала из обеих ног. Удивительный мальчик! Но теперь он совсем пал духом. До последней минуты ему хотелось верить в победу, но что его теперь ожидало? Свое отчаяние он выражал, ругаясь на верхнесилезском диалекте.

28 апреля мы наконец-то получили походные кровати. Бои шли уже совсем неподалеку от места, где мы лежали, и здание содрогалось от артиллерийской канонады. К нам продолжали поступать солдаты с еще более тяжелыми ранениями, многие умирали уже вскоре после прибытия. Большинство из них были страшно искалечены. Стало еще труднее найти еду и воду, надлежащего ухода за ранеными не стало. Но у Хейнау все еще оставались сигареты, а это значило, что наши дела обстояли относительно неплохо.

29 апреля бой подошел совсем вплотную, и мы лежали, с тревогой вслушиваясь в его звуки. Мимо со свистом пролетали снаряды, но в любой момент они могли попасть прямо в нас. Мы чувствовали себя маленькими и жалкими. Как и другие раненые эсэсовцы, я стал сдирать с себя все отличительные знаки СС. Я даже избавился от расчетной книжки Ваффен СС и шведского паспорта. Паспорт сразу стал бы для меня смертным приговором в глазах большевиков, не говоря уже о расчетной книжке Ваффен СС, потому что на фотографии я был в финском мундире. Это подтверждало мое добровольное участие в военных действиях в Финляндии в 1941 году.

В ночь 30 апреля выстрелы стихли, и мы поняли, что русские могут оказаться здесь в любой момент. Утром они ворвались в госпиталь, как ураган, грязные, плохо пахнущие, размахивали заряженными автоматами, как обычно делают солдаты Красной Армии. Они рыскали повсюду, с превосходством поглядывая на раненых и насмехаясь над ними, но в остальном они вели себя достойно. «Берлин капут!» была их любимая фраза.