Норвежский лес - Мураками Харуки

— Давай будем жить вместе, когда ты выйдешь отсюда? — предложил я. — Тогда я смогу защитить тебя от мрака и кошмаров. Не будет рядом Рэйко — смогу тебя обнять, когда станет невмоготу.

Наоко еще теснее прижалась к моей руке.

— Хорошо, если так получится, — только и сказала она.

Мы вернулись к кафе без нескольких минут три. Рэйко читала книгу и слушала второй концерт Брамса для фортепиано. Брамс на безлюдной бескрайней поляне — это было нечто. Рэйко насвистывала партию виолончели из третьей части.

— Бакхаус и Бом, — сказала она. — В молодости заигрывала эту пластинку до дыр. Она и вправду в конце концов заездилась. Я только успевала переворачивать. Стерлась, будто наждаком.

Мы с Наоко заказали горячий кофе.

— Наговорились? — спросила Рэйко у Наоко.

— Еще как, — ответила та.

— Потом расскажешь… какой он у него.

— Мы ничего такого не делали, — покраснела Наоко.

— Что, правда? — спросила Рэйко теперь у меня.

— Нет.

— Скукота, — разочаровано сказала Рэйко.

— Точно, — поддакнул я, прихлебывая кофе.

Ужин напоминал вчерашний. Ни общий дух, ни голоса, ни лица людей не отличались ничем — другим было только меню. К нам присоединился мужчина, который вчера разглагольствовал о секреции желудочного сока в невесомости. На этот раз его волновала тема соотношения размера мозга с его функциями. Поедая нечто, именуемое «соевым гамбургером», мы внимали рассказу об объемах мозга Бисмарка и Наполеона. Мужчина отодвинул в сторону тарелку и нарисовал в блокноте мозг. Затем, посокрушавшись, что не совсем правильно вышло, перерисовал еще раз. Покончив с художествами, он аккуратно сложил картинку в карман халата и вернул ручку в нагрудный карман, из которого теперь выглядывали три ручки, карандаш и линейка. Доев, он повторил вчерашнее:

— Какие здесь чудные зимы. Непременно приезжайте, когда выпадет снег, — и ушел.

— Он врач или больной? — спросил я у Рэйко.

— А сам как считаешь?

— Даже представить не могу. В любом случае, на нормального человека он не похож.

— Врач. По фамилии Мията, — сказала Наоко.

— Но он самый чудной в этих краях. Могу поспорить, — добавила Рэйко.

— Дежурный привратник Оомура еще безумнее, — продолжала Наоко.

— Этот действительно ненормальный, — кивнула Рэйко, нанизывая на вилку брокколи. — Каждое утро беспорядочно размахивает руками — так он делает зарядку — и вопит всякий вздор. А еще до Наоко здесь работала бухгалтером женщина по фамилии Киносита. Так она пыталась покончить с собой — на почве невроза. А медсестру по фамилии Токусима в том году уволили из-за пьянства.

— Получается, больные и персонал могут запросто поменяться местами, — удивился я.

— Именно, — взмахнув вилкой, поддакнула Рэйко. — Кажется, ты начинаешь понимать структуру этого мира.

— Кажется, — сказал я.

— Наше самое нормальное качество, — подытожила она, — в том, что мы сами понимаем, что мы — ненормальные.

Вернувшись в комнату, мы с Наоко начали играть в карты, а Рэйко опять принялась репетировать Баха.

— Когда ты завтра уедешь?

— После завтрака. В десятом часу придет автобус — последний, чтобы я успел к вечеру на работу.

— Жаль. Пожил бы еще немного.

— Поживу — глядишь, останусь навсегда, — рассмеялся я.

— Держи карман. — И Рэйко, обращаясь к Наоко, воскликнула: — Надо же сходить к Ока за виноградом! Совсем вылетело из головы.

— Вместе сходим? — предложила Наоко.

— Ничего, если я позаимствую у тебя Ватанабэ?

— Сколько угодно.

— Это будет наша с тобой вечерняя прогулка, — взяв меня за руку, сказала Рэйко. — Вчера не хватило самую малость. А сегодня все до ума доведем.

— Ну и как хотите, — фыркнула Наоко.

На улице дул холодный ветер. Рэйко надела на майку светло-голубую кофту и засунула руки в карманы брюк. Она разглядывала небо, принюхивалась, как собака, а потом сказала:

— Дождем пахнет.

Я тоже принюхался, но ничего не почувствовал. По небу плыли облака, закрывая тенями луну.

— Если здесь долго живешь, начинаешь угадывать погоду по запаху, — сказала Рэйко.

Когда мы вошли в рощу, где стояли домики персонала, Рэйко попросила меня подождать, направилась к одному дому и позвонила в дверь. Вышла хозяйка, перебросилась с Рэйко парой слов, посмеялась, а потом вынесла из дома большой полиэтиленовый пакет. Рэйко сказала спасибо, попрощалась и вернулась ко мне.

— Вот, виноградом угостили. — Рэйко показала мне полный пакет. — Любишь виноград?

— Да.

Она достала верхнюю гроздь и протянула мне:

— Он мытый. Можно есть прямо так.

Я на ходу ел виноград, выплевывая шкурки и косточки на землю. Он оказался очень сочным. Рэйко не отставала от меня.

— Я понемногу учу их сына играть на пианино и получаю взамен всякие разности. Хорошие люди. Недавно угостили вином. Кое-что покупают мне в городе.

— Я хочу услышать продолжение вчерашней истории, — сказал я.

— Хорошо, — согласилась она. — Вот только если мы будем возвращаться каждый вечер поздно, Наоко нас заподозрит.

— Ну и пусть. Все равно мне хочется узнать, что было дальше.

— О’кей. Только давай где-нибудь спрячемся. Сегодня что-то прохладно.

Она свернула перед теннисными кортами, спустилась по узкой лестнице и вышла к веренице складов. Открыла дверь ближнего, вошла и включила свет.

— Добро пожаловать. Правда, здесь ничего нет.

Внутри ровными рядами тянулись лыжные комплекты: сами лыжи, палки и ботинки. Здесь же на полу лежали мешки с посыпкой, лопаты для чистки снега.

— Раньше я часто приходила сюда играть на гитаре. Когда хотелось побыть наедине с собой. Уютно, правда?

Рэйко уселась на один мешок и предложила мне сесть рядом.

— Ничего, если я немного подымлю?

— На здоровье, — ответил я.

— Только это никак не могу бросить, — скривилась Рэйко и со вкусом затянулась. Я подумал: «Ну кто еще может так смачно курить?» Я ел одну за другой виноградины и складывал косточки и шкурки в жестяную банку, ставшую нам пепельницей.

— На чем я вчера остановилась?

— На чем-то вроде: «В ненастную ночь я взбиралась по отвесной скале за гнездом ласточки…»

— Ты такой забавный, когда шутишь, а лицо серьезное, — восхищенно сказала Рэйко. — Я начала давать той девочке уроки по субботам. Точно.

— Правильно.

— Если всех в мире разделить на способных и неспособных учить других людей, пожалуй, меня можно причислить к первым, — сказала Рэйко. — Хотя в молодости я так не считала. И на то были свои причины. Но с возрастом я научилась разбираться в окружающих меня вещах и теперь могу так сказать. Я умею учить других. И весьма неплохо.

— Я тоже так думаю, — согласился я.

— Я намного терпимее к посторонним, чем к самой себе, и куда проще раскрываю положительные стороны других людей, чем свои собственные. Такой вот я человек. В общем, существо наподобие чиркалки спичечного коробка. Хотя… я отношусь к этому спокойно. Лучше первоклассная спичечная коробка, чем второсортные спички. Я стала так рассуждать, если не изменяет память, именно после встречи с той девочкой. В молодости у меня было несколько учеников, но подобные мысли в голову не приходили. И только начав преподавать ей, я впервые задумалась: «Вот, оказывается, как неплохо я умею учить людей». Так успешно продвигались наши занятия.

Я, кажется, говорила вчера, что техника у нее была посредственная. Музыкантом она становиться не собиралась, что облегчало мне работу. В школе ей было достаточно получать минимальные оценки, чтобы автоматически поступить в институт. Грызть гранит науки ей не хотелось, к тому же мать просила особо не усердствовать. Я и не пыталась на нее давить, потому что с первой встречи поняла: заставлять ее что-либо делать — бесполезно. Общительный ребенок, но делает только то, что хочет. Тут первым делом нужно дать ей возможность играть произвольно. Предоставить стопроцентную свободу. Затем сыграть то же самой в разных вариациях, обсудить, какая лучше, какие места понравились. И попросить ее повторить. Глядишь, исполнение станет на порядок лучше, самое ценное она переймет.