Гунны - Владимир Ключников

Не обошлось и без развлечений попроще. «После песней какой‐то Скиф, юродивый, выступив вперед, говорил речи странные, вздорные, не имеющие смысла, и рассмешил всех». Веселил гостей и карлик Зеркон, который приехал в ставку Аттилы, чтобы ходатайствовать о своем воссоединении с женой. Но сам Аттила к такого рода зрелищам оставался равнодушен: он, «казалось, не говорил и не делал ничего, чем бы обнаруживал расположение к смеху».

Пожалуй, невоздержан Аттила был лишь в одном: у него было множество женщин. Иордан, говоря о сыновьях Аттилы, пишет, что их, «по распущенности его похоти, [насчитывалось] чуть ли не целые народы»512. Приск тоже сообщает, что Аттила имел много жен – «согласно с законом Скифским». С одной из них – главной супругой гуннского вождя – Приску довелось познакомиться лично. Она жила в том же «селении», где находилась главная резиденция Аттилы, но имела отдельный дом. Приск пишет:

«На другой день я пошел ко двору Аттилы с подарками для его супруги. Имя ее Крека (она же Рекан. – Авт.). Аттила имел от нее трех детей, из которых старший был владетелем Акациров и других народов, занимающих Припонтийскую Скифию. Внутри ограды было много домов; одни выстроены из досок, красиво соединенных, с резною работою; другие из тесаных и выровненных бревен, вставленных в брусья, образующие круги; начинаясь с пола, они поднимались до некоторой высоты. Здесь жила супруга Аттилы; я впущен был стоявшими у дверей варварами и застал Креку, лежащую на мягкой постели. Пол был устлан шерстяными коврами, по которым ходили. Вокруг царицы стояло множество рабов; рабыни, сидя на полу, против нее, испещряли разными красками полотняные покрывала, носимые варварами поверх одежды, для красы».

Старшего сына Аттилы от Креки звали Эллак. Хотя Приск и называет его «владетелем Акациров и других народов, занимающих Припонтийскую Скифию», но реальным правителем в дни их знакомства он, судя по всему, стать еще не успел. Когда посольство Приска вступило в земли гуннов, те как раз ждали возвращения Онигисия, который «в это время был послан с старшим сыном Аттилы к Акацирам» с тем, чтобы помочь Эллаку утвердиться среди своих новых подданных. Неизвестно, насколько успешно выполнили Онигисий и Эллак свою миссию. Во всяком случае, Эллак вернулся назад вместе с Онигисием513.

Этот эпизод – один из немногих, которые проливают какой‐то свет на возраст Аттилы. В 448 году у него уже имелись, по словам Приска, седые волосы, но старший сын его был еще очень молод. Аттила завоевал акациров несколько лет назад, но лишь сейчас направил к ним Эллака, причем в сопровождении старшего – опытного сановника. И значит, Аттиле, старший сын которого только входил в возраст, было, вероятно, немногим более сорока. Поскольку после смерти Руа он сумел стать полноправным правителем, несмотря на наличие старшего брата, можно предположить, что в 434 году он уже был достаточно опытным воином и вождем. Все это дает основания думать, что Аттила родился в первом десятилетии V века.

Иордан сообщает, что Эллака «отец настолько любил больше остальных, что предпочитал бы его на престоле всем другим детям своим»514. Однако у Приска Аттила однозначно отдает предпочтение младшему сыну. Историк описывает пир, на котором видел Аттилу и его сыновей: «Против Онигисия, на скамье, сидело двое из сыновей Аттилы; старший же сын его сидел на краю его ложа, не близко к нему, из уважения к отцу потупив глаза в землю». Позднее в зале появился младший сын вождя, по имени Ирна (он же – Эрна или Эрнак), и стал возле отца. Аттила потягивал его за щеку и «глядел на него веселыми глазами». Приск пишет:

«Я дивился тому, что Аттила не обращал внимания на других детей своих, и только ласкал одного Ирну. Сидевший возле меня варвар, знавший Авсонский язык, попросив меня наперед никому не говорить того, что он мне сообщит, сказал, что прорицатели предсказали Аттиле, что его род падет, но будет восстановлен этим сыном»515.

Неизвестно, был ли Аттила грамотен. У гуннов не было письменности, но при дворе Аттилы постоянно находились письмоводители, которых ему присылали из империи. Один только Приск упоминает четырех писцов, в разное время служивших гуннскому вождю. Среди них Орест – «домочадец и писец Аттилы», «Рустикий, родом из Верхней Мисии, взятый в плен в одном сражении, но по отличному образованию употребляемый Аттилою для писем», и два тезки, которых звали Константиями. Они не только вели дипломатическую переписку, но и делали разного рода учетные записи. Приск, описывая свою первую встречу с Аттилой, сообщает, что тот «велел секретарям прочесть бумагу, в которой записаны были имена беглых»516.

Подданные Аттилы, как и сам вождь, в описании Приска производят впечатление людей вполне цивилизованных. По крайней мере, автор записок ни словом не поминает никаких гуннских обычаев, которые хоть в какой‐то мере могли бы покоробить его или читателя. А ведь Приск проделал бок о бок с гуннами долгий путь от Константинополя в ставку Аттилы и потом, вслед за вождем, путешествовал по его землям. Он неоднократно делил с гуннами трапезу – и у походного костра, и на пиру. Он бывал в их шатрах и домах. Он наблюдал их обычаи. Он вел с ними переговоры… Все это он описал тактично и уважительно – примерно в той же тональности он мог бы говорить о греках или египтянах.

Совсем иначе говорили о гуннах другие авторы – их современники. Например, Клавдиан писал:

Племя это живет у дальних скифских пределов,Там, где течет Танаид, и племени с худшею славойНет под Полярной звездой. Гнусный облик, грязное тело;Дух, ни перед каким трудом не знающий страха;Пища – охотничья, хлеба – ничуть; рубцами на лицахТешиться рады они и убийством родителей клясться517.

Но безусловно, ни один из римских авторов не был знаком с гуннами так близко, как Приск. Нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что большинство римлян видели гуннов лишь в дни войны. Они сталкивались с ними на полях сражений, они с ужасом смотрели на них со стен осажденных городов. А многие – как, например, Аммиан Марцеллин, и вовсе не встречались с гуннами, а лишь повторяли искаженные страхом слухи об их появлении.

Безусловно, гунны пролили на римских землях немало крови и сотворили немало зверств. Но навряд ли больше, чем сами римляне во время своих завоевательных походов. Просто гунны были новым, еще неведомым врагом, который вторгся в устоявшуюся военно-политическую жизнь империи, где в пограничных районах шли вечные вялотекущие военные действия и перемирия с давным-давно известными противниками. Монголоидная внешность гуннов усиливала страх – римляне привыкли к чернокожим африканцам, но людей желтой расы видели впервые518. Конечно, империя получала шелка из Китая, но товар на долгом пути переходил из рук в руки, и не так уж много китайских купцов попадало в поле зрения среднего римлянина – большинству из них, конечно же, не доводилось встречать ни одного монголоида.

Поэтому полные ужаса и отвращения рассказы римских авторов о невероятном в своей дикости племени гуннов не стоит воспринимать слишком буквально. Представить, что гунны со времен Аммиана Марцеллина ко временам Приска – то есть примерно за 70 лет – сильно изменились, тоже трудно. Вероятно, гунны с первых дней их появления в поле зрения римлян были обычным кочевым народом, имевшим, как и любой народ, свои особенности и свои, лишь ему присущие традиции, но ничем особо принципиальным не выдающимся из общей массы кочевников. Надо полагать, что скифы, когда они впервые пришли в Причерноморье, наводили на местных жителей не меньший ужас – просто в те далекие времена их некому было описать.

Тем не менее в том, что говорит о гуннах Аммиан Марцеллин, есть и доля правды. Поэтому авторы настоящей книги рискуют привести пространные отрывки из его труда, снабдив их некоторыми комментариями.

«Когда нет войны, они вероломны, непостоянны, легко поддаются всякому дуновению перепадающей новой надежды, во всем полагаются на дикую ярость. Подобно лишенным разума животным, они пребывают в совершенном неведении, что честно, что нечестно, ненадежны в слове и темны, не связаны уважением ни к какой религии или суеверию, пламенеют дикой страстью к золоту, до того переменчивы и гневливы, что иной раз в один и тот же день отступаются от своих союзников. Без всякого подстрекательства и точно так же без чьего бы то ни было посредства опять мирятся»519.

Эти слова Марцеллина, пожалуй, не нуждаются в особых комментариях. Личность Аттилы вызывает значительно большее уважение, чем личность Феодосия, который уже после заключения договора о мире направил к своему противнику наемных убийц под прикрытием мирного посольства. От того же Приска мы знаем, как верны были Аттиле его соратники, которых римляне пытались склонить к измене, обещая огромные деньги и роскошную жизнь в Константинополе, – их никак нельзя упрекнуть в «дикой страсти к золоту». Например, Онигисий в ответ на посулы Максимина с возмущением ответил, что он не предаст Аттилу: «…Или римляне думают, продолжал он, настолько ублаготворить его, чтобы он изменил своему владыке, пренебрег полученным в Скифии воспитанием, женами и детьми и не считал рабство у Аттилы выше богатства у римлян»520.