Орленев - Александр Мацкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
гда задает им тон; по ходу действия назначение посоха меня¬
ется — он служит опорой Федору, участвует в его молитве, выра¬
жает его бессилие...
Кончилась молитва, и Федор должен сразу вернуться к госу¬
дарственным делам неотложной срочности. Он хочет вызволить из
тюрьмы Ивана Шуйского, не подозревая, что люди Годунова уже
казнили старого князя. До сих пор игра Орленева строилась на
резкой смене ритма — он легко загорался и быстро сникал. В фи¬
нале трагедии его реакции затормозились, утратили прежнюю по¬
движность, как будто Федор накапливал энергию для последнего
взрыва. Веско звучали его слова, обращенные к Годунову:
Он и раньше не раз угрожал, что возьмет власть в свои руки.
Но теперь в его словах звучала такая отчаянная, такая выстра¬
данная решимость, что даже Борис почувствовал смущение. Он
привык служить царю неспокойному, нервному, беспомощно улы¬
бающемуся. А в пятом акте Федор ие улыбался и намерения
у него были самые серьезные.
Следующая ступень трагедии — разговор Федора с князем Ту-
рениным, которому поручено вести следствие по делу Шуйского.
С первых слов высокопоставленного полицейского Федор пони¬
мает, что тот хитрит и скрывает какую-то тайну. В таких случаях
он обычно взрывался, на этот раз его волнение выдает только
нетерпеливый жест. Даже тогда, когда он хватает Туренина за
ворот, называет убийцей и замахивается посохом, он не кричит;
его душит ярость, но он все еще полностью владеет собой. На¬
пряжение сцены растет изнутри, растет постепенно, пока не вы¬
рывается в неистовом монологе, в котором он скажет, что не
вдруг Грозный стал Грозным, он стал им «чрез окольных». Что
же, ситуация может повториться, и тогда вы, нынешние, «вспом¬
ните его». Это не жалкие слова отчаявшегося человека, это
вполне очевидная угроза. Кровь отца наконец заговорила в сыне,
и в скромной фигуре Федора в какую-то минуту блеснуло вели¬
чие. Ю. М. Юрьев, на мемуары которого я уже не раз ссылался,
так описывает этот монолог: «Вы уже не узнаете в нем кроткого
Федора — перед вами вырастает подлинный грозный царь Иван.
Выступая вперед, прямо на авансцену, с искаженным от гнева ли¬
цом, в полном царском облачении, с высоко поднятым остроко¬
нечным жезлом, он в исступлении призывает палачей» 9. Видимо,
стоило копить силы, чтобы дать им такой бурный выход.
И кто знает, сколько бы продержался Федор в состоянии та¬
кого ожесточения, если бы не страшная весть о смерти царевича
Дмитрия. Мы уже не раз наблюдали игру Орленева в моменты
депрессии его героя: иногда это была апатия, отключенность от
всех внешних связей, горестное «публичное одиночество»; иногда,
напротив, болезненно обостренные реакции и судорожная по¬
движность. У депрессии Федора в пятом акте нет таких очевид¬
ных симптомов. Он читал грамоту из Углича и замечал, что
глаза изменяют ему («мое неясно зренье») и строчки донесения
Битяговского расползаются в разные стороны. У Орленева была
даже теория, что это внезапное помутнение сознания служит, го¬
воря современным языком, своего рода защитной реакцией. Как
иначе справился бы Федор с обрушившимися на него потрясе¬
ниями — гибелью двух самых близких ему, если не считать
Ирину, людей. В таком полусознательном состоянии и был
Федор, пока шел диалог о смерти царевича, поездке Василия
Шуйского в Углич для розыска и войсках татарского хана, по¬
явившихся на серпуховской дороге вблизи Москвы. Фотографии
Мрозовской сохранили во всех оттенках игру Орленева в этом
самом трагическом эпизоде пьесы.
Он еще до конца не понимал, что же все-таки случилось («Не
верится! Не сон ли это все?»), и жаловался, что мысли его сме¬
шались и он не может отличить правду от неправды. И вдруг
сквозь путаницу фактов пробивается догадка (фото № 99) —
«Что, если...» На этом обрывается фраза, и в глазах судорожно
сжавшегося Федора застывает ужас. Как всегда в критических
ситуациях, рядом с ним оказывается Годунов, и, как всегда,
у него готов план действий. Федор без промедлений принимает
этот план и, по ремарке автора, обнимает Бориса, но он еще не
очнулся, не пришел в себя и находится где-то на грани сна и яви.
И так продолжается почти до самого конца. А в самом конце
мысль Федора просветляется и с небывалой до того ясностью под¬
водит итог случившемуся.
Он уходит со сцены с тяжелым сознанием предстоящих смут
и государственной неурядицы. Вместе с ним кончается царствую¬
щая ветвь варяжских князей. Но его заботит не конец старой
московской династии. Не случайно в монологе под занавес он
вспомнит Ивана Шуйского, которому мог бы доверить престол. Но
Шуйского нет, и русский престол «бог весть кому достанется». По
трактовке Орленева это «бог весть» относится если не к самому
Годунову, то к государственным деятелям его типа, то есть к на¬
турам с неразвитым нравственным чувством, людям с острым,
может быть, выдающимся умом, но лишенным сердечного начала,
иными словами, к людям «неглавного ума». Федор жил в вымыш¬
ленном мире, видел впереди царство всеобщего согласия и умиро¬
творенности, и по его вине на страну обрушились кровавые бед¬
ствия. «Моею, моей виной случилось все!» — эта тема итога и
была главной темой пятого акта. Орленев не смягчал вины Фе¬
дора, но заступался за него: пусть история осудит слабого царя,
но пусть при этом учтет, что его усилия при всей их непоследо¬
вательности и ненадежности были направлены к добру и только
к добру.
Сколько раз сыграл Орленев царя Федора? В первые годы
после суворинской премьеры он вел такой счет, одновременно
записывая в тетрадке свои впечатления о чем-либо примечатель¬
ных спектаклях. Потом тетрадка пропала, и он сбился со счета.
Во всяком случае, в 1906 году, во время гастролей в Америке, он
сказал нью-йоркскому репортеру, что точной цифры «сыгранных
им Федоров» назвать не может, но предполагает, что она близка
к четырехзначной. И он играл Федора еще двадцать лет, и
в 1926 году один из самых оригинальных и образованных крити¬
ков тех лет ленинградец Адриан Пиотровский писал в «Вечер-
ней Красной газете», что искусство Орленева, несмотря на его
старомодность, сохранило свое обаяние и для нового поколения
зрителей, прошедших через реформу Художественного театра и
революционную встряску Мейерхольда. «Когда в удачные свои
минуты, а вчерашний спектакль (речь идет о «Царе Федоре».—
А. М.) был именно такой счастливой удачей, Орленев, подхвачен¬
ный физически ощущаемой тревогой, шепчет слова величайшей
простоты и проникновенности, или вскидывается в безнадежном
гневе, или смертельно тоскует, тогда бутафорский текст Алексея
Толстого и весь провинциальный спектакль пронизывается чело¬
вечностью и вдохновением. Человечность и вдохновение, то есть
требование этической высоты,— вот задание Орленева с того бе¬
рега современному, сложному, но, может быть, несколько рассу¬
дочному театру»10. Какие справедливые слова, особенно если
вспомнить, что они были написаны в 1926 году, когда дурная со¬
циология с ее вульгарным пониманием злободневности в искус¬
стве все громче заявляла о себе в нашей критике.
Современник Орленева, тоже знаменитый гастролер, Мамонт
Дальский говорил, что играет Гамлета «сегодня в парике, завтра
без парика, сегодня с усами, завтра с бородой, послезавтра бри¬
тым, сегодня блондином, завтра брюнетом. Почему я так делаю?
Да потому, что Гамлет не тип, а характер, и я его не суживаю».
Орленев не менял париков и грима царя Федора; его перемены
были внутренние, что дружно отмечали критики старшего поко¬