Перл - Шан Хьюз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако при всей своей резкости она добросердечная. Все три ее ужасные храпящие собаки с мощными челюстями жили на цепи до того, как оказались у Кэрри. Одна жила в погребе паба, вторая — под железнодорожным мостом, третью она нашла прямо во дворе дома, когда переехала сюда, — собака была связана бельевой веревкой.
Мне не хватало смелости разбудить больную Сюзанну и сообщить, кто за ней сегодня присмотрит. Я свалила, убеждая себя, что просто не хочу нарушать ее сон. Крутила в голове слова консультанта, который объяснял, что нехватка сна представляет опасность. Что если она не спит, то надо обращаться за помощью. Так что Кэрри тихонько сидела в кухне, собираясь красить ногти, настраивая радио на нужную ей волну, просматривая вчерашний номер «Гардиан» на странице гороскопов, и тут я все-таки разбудила Сюзанну, случайно врезавшись в дверь велосипедом, который выкатывала на улицу.
Она слетела вниз по лестнице, как исполненный ярости призрак: белая ночная сорочка развевается, волосы отливают медью в свете лампы, в воздух поднимается облако яда и вирусных частиц и сгущается над моей головой.
Я уже однозначно должна была ехать на работу. Во-первых, звонить и притворяться больной было уже поздно, а во-вторых, я хотела поскорее убраться из дома. Я хотела изо всех сил крутить педали и на полной скорости мчаться сквозь бензиновую вонь шоссе к пешеходному мосту, а потом на другой конец города, к новостройкам, где на пожертвования застройщиков построили тот самый центр дневного пребывания. Если ехать достаточно быстро, с меня сдует все то, что я услышала от Сюзанны. Но такую скорость я развить не могла.
Каждый ребенок владеет искусством такого подбора слов, которое позволяет устроить родителям эмоциональное короткое замыкание, переходящее в приступ ярости. Для меня это фраза «Ты можешь быть нормальной матерью?!» В данном случае прозвучало: «Ты можешь быть нормальной матерью и остаться со мной дома, когда я болею?» Всплеск адреналина — мгновенный. Зверею до белых глаз. Я так свирепо крутила педали, что ухитрилась успеть вовремя, как раз к утреннему занятию, улыбнуться всем и сказать: «Сегодня мы будем рисовать сад по фотографиям. Попробуем разные оттенки зелени». Потом я посчитала, сколько человек пришло, расставила мольберты, включая один дополнительный для Жанин, которая всегда опаздывает.
А потом, пробившись сквозь завесу злости, в голове всплыли и другие слова, сказанные Сюзанной. «Ты хоть раз поинтересовалась, как я себя чувствую?» и «Боже, бедненькая, твоя доченька такая ненормальная, что не может ходить в школу, даже когда утверждает, что она в порядке, бедная-бедная ты, это же не ты сумасшедшая, да? Это же не ты у нас сидишь на идиотских секретных диетах, про которые знают все вокруг? Не ты вечно прикрываешь руки?»
Несколько учеников ушли в кухню готовить для всех обед, остальные сдвинули столы, чтобы освободить место для занятий, я расставила по мольбертам полотна с разметкой для будущих рисунков, выдавила краски на старые тарелки, служившие палитрами. Добавила к рисунку фон в виде кирпичной стены, яркую дверь. Перед дверью можно было изобразить резную скамейку. Еще я подготовила наброски кошачьих фигурок — вдруг кто захочет изобразить кошку на скамейке или под ней.
Большинство учеников приступили к работе. Только Большая Шейла все бродила от мольберта к мольберту, приговаривая: «Вашу ж мамашу, это ж зашибись как охренительно красиво!», каждый раз кладя штрафной камешек в коробку для ругательств. Тихая жена викария, как обычно, шлепала цветные пятна краски поверх моей разметки в своем молчаливом протесте.
Потом я начала показывать, как, пользуясь разметкой, нарисовать открытую калитку вместо закрытой — если кто пожелает. И тут вспомнила, как Сюзанна сказала: «Иди-иди. Только потом не удивляйся, если меня к твоему возвращению здесь не будет. Не надейся, что я буду спокойно сидеть там, где ты меня оставила». Я провела две линии в прямоугольнике калитки, наметила тень открывшейся двери, и вдруг увидела, как Сюзанна двигает щеколду на давно несуществующей калитке в конце нашего старого сада, разматывает кусок оранжевой веревки, которая не давала дверце открываться, и выходит на тропинку, ведущую к реке. Я увидела, как на моем рисунке красной вспышкой мелькнул ее плащ, услышала ее хихиканье и шум речных вод впереди нее.
Меня затрясло, затошнило. Я не понимала, где нахожусь, я знала только, что отсюда надо бежать, что надо ее найти, пока не стало слишком поздно. Скорее всего, я заорала и заплакала. Этого я уже не помню. И еще я звала ее «Маргарет», именем мамы, причем это странно, потому что маму я всегда называла просто мамочкой.
Все присутствующие умели распознавать паническую атаку, поэтому совершенно невозмутимо вызвали мне такси и отправили домой, где Сюзанна уже успела милостиво принять из рук Кэрри жаропонижающее и сладкий чай и теперь готовилась к маникюру, сидя у кухонного стола, завернувшись в мой халат, со спящей собакой в ногах.
На следующий день я вернулась забрать краски и велосипед. Меня, конечно же, отстранили от работы. Хорошие люди, но им нужен был арт-терапевт, а не еще одна пациентка. Некоторые ученики расстроились. Мне с собой выдали целую сумку еды, потому что я плакала и трагически жаловалась в стиле «что теперь с нами будет?»
А стало вот что: Эдвард помогал платить за квартиру, пока в кафе не добавилось смен, а центр дневного пребывания не прошел все круги собеседований по поводу оценки потенциальных рисков, чтобы принять меня обратно на работу. Длилось это все девять месяцев.
Только тогда я впервые задумалась о карьере Эдварда. Как ему удалось не потерять работу, когда я отказывалась ходить в школу? Как он ухитрялся успевать возить меня на все занятия в коррекционную школу и на группы и при этом следить за экземой Джо и ездить с ним к дерматологу в Ливерпуле? Как он это делал?
Я вспоминала наши ужины из слегка подгоревших рыбных палочек на сэндвичевом хлебе, с апельсинами на десерт, и подумала: какой молодец. Белок, углеводы, витамин С. Ну и пусть на следующий день мы ели то же самое. Я представила, как он сидит в машине, ждет Джо с футбольной тренировки, проверяет студенческие работы, складывая их в большую коробку на пассажирском сиденье. Или как он сидит в хлорированном тумане на зрительских рядах, пока я плаваю в бассейне, просматривает кучу заявлений от студентов и убеждает меня, что видел, как я нырнула и достала со дна черный кубик.
В то время, как другие отцы вообще едва ли занимались своими детьми, мой таскал меня по всем специалистам и встречам, следил за каждым моим приемом пищи, при этом ухитряясь заниматься работой и заботиться о моем младшем брате. А ведь я могла почаще помогать ему присматривать за Джо. Я была уже достаточно взрослой, чтобы приносить разнообразную пользу. Однако лет до семнадцати я была практически бесполезной.
Не помню, чтобы он хоть раз жаловался. В основном мне помнится, как он стоял у дверей очередного кабинета и звонил на кафедру с просьбой что-то подвинуть в расписании, потому что боится опоздать из-за того, что задерживается мой терапевт.
Максимум, что я от него слышала по этому поводу, — это совет: «Делай все возможное, чтобы удержаться на своей работе. Это поможет тебе не свихнуться в итоге». В итоге. То есть в такой момент, когда у тебя уже так крыша едет, что сам не понимаешь, что делаешь. В итоге. В итоге ты будешь радоваться, что у тебя есть работа.
Можно было бы подумать, что обилие восторженных студенток и молодых сотрудниц, прошедших через кафедру за все эти годы, могло ввести его в соблазнительные помыслы о новой «женщине в доме»,
