Там, где цветет полынь - Ольга Птицева

не учил жаловаться и искать поддержки, – просто не помнил уже, что слезы – это призыв, крик о помощи, потому его боль ударила по Уле так сильно. Она сползла на пол, с силой развела сжатые руки Рэма и обняла его крепко-крепко, прижимаясь всем телом.

– Все хорошо… Все хорошо… – зашептала она. – Я здесь, я с тобой… Тихо-тихо.

Рэм упал лбом на ее плечо. Он тяжело дышал, обжигая Улю хмельным дыханием. А она продолжала гладить его по спине, под тканью бугрились шрамы. Каждый – как русло высохшей реки. Откуда-то Ульяна знала, что, пока он не выплачется – по-детски громко, с судорожными завываниями, – его не отпустит. Он так и будет корчиться на полу, не в силах перешагнуть через прожитое. Но как плакать, если все в теле – лед и холод?

Был один ответ. И когда Уля нашла в темноте горячее, искаженное болью лицо Рэма, то не сомневалась ни секунды. Она прижалась губами к его щеке, но он и не заметил. Осторожными прикосновениями Уля скользнула по острым скулам, по зажмуренным, абсолютно сухим векам, запустила пальцы в отросшие спутанные волосы и притянула его лицо к себе.

Рэм отшатнулся. Влажно блеснули испуганные глаза.

– Что ты делаешь? – И выставил руки вперед, отталкивая Улю.

– Молчи, – шепнула она. – Молчи. Просто молчи.

Ловкими пальцами, будто каждый вечер раздевала мужчину в пьяной темноте, Уля расстегнула его рубашку, скользнула ладонями ниже, чувствуя по судорожному горячему вдоху, что все делает правильно. По коже бежали мурашки – острые, почти болезненные, абсолютно невыносимые.

«Ну же, – беззвучно молила она, прижимаясь к Рэму. – Давай, отпусти это, сделайся живым…»

И он поддался. Через силу он просунул ладонь под Улин свитер и чуть ощутимо, нерешительно провел подушечками пальцев по горячей коже. Забытое чувство победы наполнило Ульяну бесстрашием – в эту ночь она выкрала у полыни ее жертву. Оказалась сильнее проклятой памяти. Напомнила одному из сотен тысяч мертвецов, что есть еще причина жить. Есть еще смысл бороться.

И когда Рэм расстегивал заедавшую молнию на джинсах, и когда впивался ртом в Улину шею, оставляя синяки, и когда входил в нее – резко, неожиданно больно, – Уля смотрела через его плечо в живую горькую тьму и улыбалась, закусывая губы.

– Так-то, тварь, так-то… – беззвучно прошептала она, когда все закончилось. Рэм лежал рядом, уткнувшись лбом ей в живот, – потный, горячий, абсолютно живой.

Тьма накрывала их плотным одеялом. Полынь умела проигрывать – так ее победы становились еще сокрушительнее.

Ни слова о смерти

Ей снилось что-то плотное и теплое, почти невесомое, умеющее нежно прикасаться к щеке едва осязаемым теплом. Уля пыталась понять, что это, но мысли разбегались. Она поморщилась, но где-то совсем близко, буквально руку протяни, загрохотало. Теперь можно было различить лязганье ручки о жестяной бок ведра, хлюпанье тряпки по грязному полу и чертыхания.

«Суббота», – поняла Уля, разрешая себе еще немного полежать в доверчивом тепле.

Каждый выходной обязательно начинался с шума за дверью. Оксана, с багровым от натуги лицом, по которому расползались белые пятна – сердечный привет пары десятков лет жирной пищи и дешевого курева, – выходила в коридор и ставила у стенки большое ведро. Тряпка, некогда представлявшая собой детскую пеленку с зайчиками, окуналась в воду, барахталась там и опускалась на плохо выметенный пол, чтобы елозить по нему, оставляя после себя мутные разводы и скрипучий песок по углам. Еще одна очаровательная привычка, делавшая жизнь в коммуналке почти невыносимой. Никому не нужная уборка в никому не нужном коридоре, который казался после этого еще более жалким. Каждое утро субботы. Чем раньше, тем лучше.

Уля прислушивалась к возне за дверью. Было тепло и спокойно. Если бы Уля могла, она осталась бы в этом моменте. Запечаталась бы его кратчайшим мигом, долей секунды, бликом тусклого солнца в оконной раме. Да хоть шлепком мокрой тряпки об пол. Лишь бы только остаться здесь – расслабленной и пустой.

Визг скрипучей пружины в диване, ахнувшей под весом тела, вырвал Улю из дремы – тахта в ее комнате так не скрипела. Уля открыла глаза – перед ними опасно закружились чужие стены. Прижимая к груди клетчатый плед, Уля осторожно откатилась к самому краю дивана. Память возвращалась мучительными рывками, а с ней и похмельная тошнота.

Пустая бутылка валялась у ножек отодвинутого стола. Рядом с ней поблескивали два опрокинутых стакана. Кучка сигаретных бычков покоилась в выжатой дольке лимона. Ворох одежды – сорванной, скомканной вспотевшими ладонями, брошенной на пол не глядя – восстановил картину прошедшей ночи последней деталью пазла. Уля тоскливо застонала, понимая, кто мерно дышит за ее спиной.

Рэм спал, отвернувшись к стене. Из-под пледа выглядывало костлявое плечо, шрам стягивал кожу в рубец, тянулся от него к лопаткам, пересекая спину, и прятался за краем клетчатой ткани. Уля сдержала желание дотронуться.

Но Рэм, будто почуяв ее взгляд, резко перевернулся на спину. Несколько томительных секунд он лежал с закрытыми глазами – теплый, спокойный, почти свой, – а потом глубоко вздохнул и повернул голову к Уле. Тонкие губы чуть заметно дернулись, но сам он не улыбнулся. Просто смотрел. В лучах тусклого солнца его глаза отливали янтарем. Уля замерла: по его лицу она не могла прочесть ни единой мысли.

– Привет, – сипло сказал Рэм.

– Привет.

Рэм окинул ее взглядом и остановился на клетчатом пледе, который она продолжала прижимать к груди.

– У кого хватило ума достать одеяло?

– Точно не у меня.

– И не у меня. – Рэм продолжал смотреть куда-то сквозь нее.

По коридору зачастили тяжелые шаги Натальи – так в кино шли по джунглям динозавры, а вода дрожала в стакане.

– Пусть это был кто угодно, главное, чтобы не она, – задумчиво проговорил Рэм, кивнув в сторону двери.

Уля представила, как Наталья пробирается в комнату, на цыпочках подходит к дивану, нависает над их голыми телами и осторожно укрывает пледом, чтобы так же неслышно выскользнуть вон.

– Остановимся на том, что это был Ипкинс, – сказал Рэм, устраиваясь рядом. – Хотя я так набрался, что мог сходить за пледом в магазин и не вспомнить об этом.

– Или послать Ипкинса. Только он же черепаха, сейчас бы только к двери шел.

– Ты просто не знаешь, каким этот парень может быть быстрым при желании. – Рэм помолчал, продолжая улыбаться, а потом приподнялся на локтях и посмотрел на Улю.

Луч света падал на его щеку, подсвечивая щетину, у нижней губы можно было разглядеть шрам в пару легких стежков. Пару часов назад эти губы впивались в Улину шею – жарко, зверино, жадно. Но теперь поверить в