Ультиматум. Ядерная война и безъядерный мир в фантазиях и реальности - Владимир Гаков

Пошли годы Хиросимы. Они и сейчас идут — и трудно сказать, когда люди прекратят вести им счет.

До 8.15 утра (по токийскому времени) 6 августа человечество пребывало в каком-то одном секторе истории. И вдруг в один миг произошел квантовый скачок, мир был уже не тот — но не ясно, заметил ли кто этот переход, шевельнулась ли в чьей-то душе тревога. В самой Хиросиме все непосредственные, сиюсекундные ощущения очевидцев трагедии тотчас же смел, выжег и завалил пеплом огненный шквал — а в других городах?

В Москве было 2 часа ночи: люди спали, еще не зная, какое известие принесет следующий день. Полночь пробили старинные часы на уцелевших зданиях поверженного, дымящегося в развалинах Берлина. Спали англичане и французы. На другом берегу Атлантики роковой понедельник 6 августа еще не наступил, и американцы продолжали весело "догуливать" выходные…

А над Хиросимой вставало солнце, которого никто из ее жителей встретить не ожидал, — второе за это утро.

Парашютв то утро,которое мы, хиросимцы,не сможем забыть вовеки,плавно покачивалсяпод легкими облаками…[50]

Сколько всего было написано о трагедии японского города! Но картина, запечатленная очевидцем — поэтом Санкити Тогэ, неотрывно стоит перед глазами. Три четверти минуты, в течение которых экипаж полковника Тиббетса уносил ноги от места еще не состоявшегося преступления, глаза японцев, издавна воспитанных в преклонении перед искусством видеть, могли восторгаться спускавшимся на город белым цветком.

Три четверти минуты — а потом… Мы хорошо знаем, что было потом.

Американский журналист и психолог Роберт Джей Лифтон, написавший о трагедии Хиросимы книгу "Смерть при жизни", вспоминал: "Они протягивали руки… и с них свисала кожа — не только с рук, но и с лица, и с тела… Если бы их было двое или трое, возможно, это не произвело бы на меня такого впечатления. Но эти люди встречались мне повсюду… Многие из них умирали на обочине. Я до сих пор их вижу — они проходили мимо меня, словно призраки. Они не были похожи на людей из этого мира"[51].

А поэт увидел картину еще более страшную:

Безлюдно,но пахнет людьми…На дне впадины,окруженной внезапно возникшейгорной грядой, —Хиросима…О, как выросли годы,Когда Хиросима стала равниной![52]

Холокауст… Огненное жертвоприношение, дошедшее из временной дали. Но во имя кого — или чего?

Вот уже полвека не прекращаются попытки как-то оправдать варварскую бомбардировку Хиросимы и Нагасаки. Обелить ее непосредственных участников, исполнявших-де воинский приказ. Но ведь исполнительны, послушны воле начальства были и гитлеровские "сверхчеловеки", для управы на которых строили атомную бомбу!

Версия о неизбежности атомного удара по японским городам убедительно опровергнута, в том числе и высшими чинами американской армии. "Япония капитулирует даже в случае неприменения атомной бомбы, даже если Россия не вступит в войну и даже если США откажутся от планов массированного вторжения на Японские острова"[53], - рапортовали авторитетные эксперты Управлению стратегической бомбардировочной авиации ВВС в первые месяцы 1945 года. А командующий штабами при Рузвельте и Трумэне адмирал Уильям Леги в автобиографической книге "Я был там" (1950) вспоминает: "Использование этого варварского оружия против Хиросимы и Нагасаки не приносило нам никакого материального преимущества в войне с Японией. Японцы уже были разбиты и вот-вот капитулировали бы"[54].

Однако многие коллеги адмирала по военной службе не скрывали восторга перед этими урановыми "штучками". И не генерал, а сенатор Макмагон, председатель сенатской комиссии по атомной энергии, вскоре после бомбардировки Хиросимы отозвался о ней как о "величайшем событии в мировой истории после рождения Иисуса Христа"[55]. Дальше, кажется, некуда…

Принимая решение об атомном жертвоприношении старейшего японского города, президент Трумэн менее всего думал о штурме островов. Не японцев стремился он наказать, а прежде всего "показать" этим русским! В жертву политической игре, откровенному шантажу были принесены сотни тысяч ничего не подозревавших жителей Хиросимы и Нагасаки.

Американцы долгое время значительно преуменьшали число жертв: по официальной версии командования, в Хиросиме из 240 тысяч жителей погибло 75 тысяч. Японские исследователи привели другие цифры: 6 августа в городе было (вместе с отбывающим трудовую повинность воинским гарнизоном и эвакуированными) около 450 тысяч человек — и погибло из них почти 240 тысяч.

Четверть миллиона в один день…

По многим причинам правду о Хиросиме скрывали и от японцев. Без малого месяц прошел, и газета "Асахи" бесстрастно сообщила: "Хиросима — город смерти. Даже люди, оставшиеся невредимыми при взрыве, продолжают умирать". И все, никаких будоражащих подробностей. Лишь почти сорок лет спустя американский публицист Джонатан Шелл, автор прогремевшей книги "Судьба Земли", ссылаясь на сведения очевидцев, сообщил ужасную деталь: "После буйства огня над городом нависло молчание. Люди страдали, не произнося ни слова, и умирали, не издав ни единого звука"[56].

Однако правда пробивалась и сорок лет назад — хоть и медленно, но неудержимо.

Сказать, что человечество было потрясено атомной трагедией, по меньшей мере, неточно. Во всяком случае, это отдавало бы идиллией, неисправимым оптимизмом. Значительная часть населения планеты и сегодня вряд ли об этом задумывается, а кто-то предпочитает с усталым раздражением отмахиваться от надоевших причитаний ученых и публицистов… Но все же, оценивая всю послевоенную ситуацию из нашего почти полувекового далека, можно утверждать, что 6 августа 1945 года взрыв произошел и в общественном сознании (а оно, как известно, не обязательно определяется арифметическим большинством индивидуальных сознаний).

Это был, конечно, перелом. Если не следовать высмеянному Марком Блоком "пуризму", согласно которому мы отсчитываем века человеческой истории — Век Реформации, Век Просвещения, Атомный Век — строго по наступлению годов с окончанием на "01", то этим августовским днем наша цивилизация перешла не просто в новое столетие, а в совершенно иную эпоху своего существования.

Раньше других — сразу же, как только поступила достоверная информация о последствиях атомной бомбардировки, — это осознали творцы этой новой эпохи."…Это скорее похоже на кошмарный сон, чем на пророчество. Хотя я сам не принимал участия в применении научных знаний для разработки столь разрушительных устройств, какими являются атомная и водородная бомбы, я все же чувствую, что несу за эти вещи определенную ответственность"[57], - мрачно признал Макс Борн.

Что же говорить об Эйнштейне! Вот кто мог считать себя во всех отношениях ответственным за случившееся…

Тягостные мысли не оставляли великого физика до конца жизни. Незадолго до смерти он вместе с коллегами — Борном, Жолио-Кюри, Лео Инфельдом, Лайнусом Полингом, Хидэки Юкавой и другими подписал воззвание к правительствам великих держав. Это был коллективный документ. Его называют "Манифестом Эйнштейна — Рассела", ибо самое деятельное участие в его составлении принимал знаменитый английский математик и философ Бертран Рассел.

БЕРТРАН АРТУР УИЛЬЯМ РАССЕЛ

1872–1970

Выдающийся английский философ, логик, математик, социолог, общественный деятель. Окончил Кембриджский университет, был профессором ряда университетов. Видный пацифист (сидел в тюрьме за пропаганду пацифизма), активный борец против фашизма, один из основателей Пагуошского движения ученых. Премия Калинги (ЮНЕСКО) за популяризацию науки (1957). Нобелевская премия по литературе (1950).

Напоминание о Нобелевской премии по литературе не случайно. Философ и математик пробовал силы в фантастике (снова фантастика!), написав несколько горьких, язвительных эссе о мире, в котором власти предержащие не прислушались к советам физиков-атомщиков… Фантастические рассказы ученого тоже были вкладом в общую борьбу за запрещение ядерного оружия. Не замечены они остались лишь потому, что их затмил "Манифест".

Судьба этого редкого по силе интеллектуального прозрения памятника мысли оказалась непростой по обе стороны реально существовавшего долгие годы "железного занавеса".

На Западе к творению Эйнштейна — Рассела оперативно прикрепили ярлык "коммунистическая пропаганда". Горько сознавать, что и до нашего массового читателя "Манифест Эйнштейна — Рассела" дошел лишь в середине 80-х годов — уже без расхожих ярлыков: "либеральный утопизм", "буржуазный пацифизм" и т. п.