Новые силы - Кнут Гамсун

Он остановился и поклонился, как всегда, неловко, с выражением какой-то грустной радости, взволнованный до глубины души. Одет он был очень бедно.

— Вы... Вы не смеете шпионить за мной! — сказала она, задыхаясь и хрипло. Она стояла перед ним, едва переводя дух, гневная, по-детски сердясь, что ей пришлось употреблять столько усилий, чтобы заставить его остановиться.

Он открыл рот, но не мог выговорить ни слова, он не мог справиться с собой.

— Вы слышите?

— Да... Вы, может быть, были опять больны, вы не выходили две недели... Нет, я не знаю, но...

Вот и всё, что он мог выговорить. Его беспомощные слова тронули её. Настроение её сразу изменилось, и она проговорила, снова готовая заплакать, чувствуя свою виновность:

— Милый Кольдевин, простите меня!

Она просила прощения! Он не знал, что сказать на это, и ответил совершенно наугад, не соображая, что говорит:

— Простить вас? Ну, не будем говорить об этом... О чём же вы плачете? Если бы я не встретился с вами...

— Нет, это очень хорошо, — прервала она, — я именно хотела встретиться с вами. Я всё время думаю о вас, но никогда вас не вижу. Я часто скучаю о вас.

— Не будем говорить об этом, фрёкен Агата. Вы знаете, что между нами всё кончено. Я желаю вам всего хорошего, всего самого лучшего.

Кольдевин был наружно спокоен, он даже начал говорить о разных безразличных вещах:

— Какой сегодня сильный ветер, настоящая буря! Что-то делается с кораблями на море?..

Она слушала и отвечала, его спокойствие действовало и на неё. И она тихо сказала:

— Так вы ещё не уехали домой. Я больше не прошу вас зайти к нам, это бесполезно. И Оле и мне так хотелось, чтобы вы поехали с нами покататься под парусами, но вас невозможно было найти.

— Я виделся после того с господином Генриксеном и объяснил ему, что в то воскресенье я был занят в другом месте, обедал в маленькой компании... Так, значит, у вас всё благополучно?

— Да, спасибо.

И снова её охватило беспокойство: что, если этот человек, с которым она сейчас стоит и разговаривает, был в парке и видел всё! Она спросила самым равнодушным тоном:

— Посмотрите, как ветер рвёт деревья. Но в самом парке всё-таки довольно тихо. Не правда ли?

— В парке? Н-да... Я там не был... Ну, я вижу, что ваш спутник ожидает вас, вам надо идти. Это, если не ошибаюсь, Иргенс?

Слава Богу, она спасена, он не был в парке! Она не слышала ничего больше, ни на что не отвечала. Иргенс шёл по направлению к ним. Ему наскучило стоять и ждать, но это её мало беспокоило. Она снова обернулась к Кольдевину:

— Так вы, значит, виделись с Оле после этой поездки? Почему же он ничего не рассказал мне об этом?

— О, разве возможно всё помнить! У него столько дел в голове, фрёкен Агата. Я ведь видел, какое огромное предприятие у него на руках. Нечто грандиозное! Нет, этому человеку можно извинить, если он забывает подобные мелочи. Я скажу вам одно: он любит вас больше, чем кто-либо другой. Он... Да, помните это. Вот что я хотел сказать вам.

Эти немногие слова проникли ей в самое сердце, в одно мгновение она увидела перед собой образ своего жениха и воскликнула порывисто, с жаром:

— Да, да, не правда ли? О, когда я припоминаю всё, что... Да, да, я иду! — крикнула она Иргенсу и махнула ему рукой.

Потом простилась с Кольдевином и пошла. Она вдруг заторопилась, извинилась перед Иргенсом, что заставила его долго ждать, и зашагала крупными шагами.

— Как вы спешите! — сказал он.

— Да, мне пора домой. Ух, какой ветер!

— Агата!

Она взглянула на него, его голос дрогнул, она почувствовала точно толчок в сердце. Нет, она не могла притворяться более спокойной, чем была на самом деле, глаза её опять полузакрылись, она потянулась к нему, коснулась рукой его руки и пошла рядом с ним.

Он опять нежно назвал её по имени, и она ответила покорно:

— Дайте мне время! Что же мне делать? Я буду так любить вас, только оставьте меня теперь в покое.

Он замолчал, и они шли всё дальше по городу, в конце улицы уже виднелся дом Генриксенов. Она очнулась. Что она сказала? Она обещала что-то? Нет, нет, ничего! И она сказала, не глядя на него:

— То, что случилось сегодня... Вы поцеловали меня. Я раскаиваюсь в этом, видит Бог. Я жалею о том, что это произошло...

— Назначьте мне какое угодно наказание, — сказал он с жаром.

— Нет, я не могу наказывать вас. Но вот вам моя рука, что я скажу Оле, если вы ещё когда-нибудь осмелитесь позволить себе что-либо подобное!

И она протянула ему руку.

Он взял её, пожал, потом поцеловал эту руку, поцеловал несколько раз, под самыми окнами её дома. У неё закружилась голова, она едва отворила дверь и взбежала по лестнице.

V

Оле Генриксен получил телеграмму, ускорившую его отъезд в Лондон. Целые сутки он работал, как вол, чтобы кончить все необходимые дела, писал, отдавал распоряжения, побывал в банках, дал приказания своим служащим, инструкцию старшему приказчику, который должен был заменять его во время его отсутствия. Пароход, отходивший в Гулль26, уже стоял в гавани и грузился, через несколько часов он должен был сняться с якоря. Оле оставалось немного времени.

Агата ходила за ним из конторы в контору, не отставая ни на шаг, опечаленная, стараясь заглушить своё волнение. Она не говорила ни слова, чтобы не расстраивать его, но всё время смотрела на него со слезами на глазах. Они решили, что она уедет домой на следующий день с утренним поездом.

Старик Генриксен молча и тихо переходил с места на место, он видел, что сын торопится. Каждую минуту с пристани приходили люди с донесениями о том, что делается на гулльском пароходе: сейчас оставалось погрузить только партию ворвани, и тогда всё. Это займёт три четверти часа. Наконец у Оле всё было готово, и он начал прощаться. Агата заранее приготовила своё верхнее платье и быстро оделась, она хотела проводить его на пристань.

Но как раз в последнюю минуту в дверях появился Ойен. Он носил теперь лорнет на красном шнурке, и этот красный шнурок болтался у него на груди. За последние две недели его нервное расстройство стало выражаться в новых мучительных формах: он мог считать теперь только чётными числами: два, четыре, шесть. Он заказал себе тёмный костюм со светлыми пуговицами, это принесло ему некоторое облегчение. Ну, а потом этот чёрный, невидимый шнурок от лорнета, — разве можно было иметь уверенность, что лорнет цел, а не потерян, когда не видишь шнурка? Теперь, по крайней мере, он знает, что лорнет при нём, эта идея относительно красного шнурка всё-таки несколько успокаивала его...

Молодой человек вошёл в контору, совершенно запыхавшись. Он начал извиняться, не мешает ли он?

— Я слышал, что ты уезжаешь, Оле Генриксен, — сказал он. — Я случайно узнал это сейчас на улице, и меня точно что-то ударило в сердце, ей Богу. Сколько я ни стараюсь и ни лезу из кожи вон, толку от этого для меня выходит мало, есть всё равно нечего. По правде сказать, я не надеюсь скоро кончить свою книгу, и мне прямо крышка. Мне не следовало бы говорить об этом так откровенно, ещё сегодня меня предупреждал Мильде: «Не рассказывай об этом, — сказал он, — в сущности, это значит восстанавливать против себя всю Норвегию». Но что же мне делать? Если ты можешь помочь мне выпутаться из этой петли, Оле, сделай это. Можешь ли ты мне дать нужную сумму?

Оле полез в карман за ключами и пошёл к шкафу. Но он уже отдал ключи отцу. Оле сердился, ему было досадно, что Ойен не пришёл несколько раньше, сейчас он уже совсем на ходу, пора ехать. Ойен не отвечал ни звука. Сколько ему нужно? Хорошо! И Оле дал вкратце указание отцу.

Старый Генриксен сейчас же отпер шкаф и вынул деньги, но ему хотелось иметь более подробные указания, он начал расспрашивать. А кроме того, в какую же графу внести эту выдачу? Оле пришлось для ускорения дела самому отсчитать деньги.

Ойен быстро сказал:

— Я выдам тебе расписку. Где у тебя перья? Дай новое перо, я пишу только новыми перьями.

— Да ладно уж. В другой раз как-нибудь.

— Я непременно хочу дать тебе расписку. Ты имеешь дело с честным человеком.

Тут Ойен вытащил из кармана бумагу и сказал:

— Вот, это моя последняя вещь. Из египетской жизни. Не мешает тебе прочесть. Я принёс тебе копию, потому что ты, правда, всегда помогал мне. Пожалуйста. О, без благодарностей! Я рад доставить тебе удовольствие.

Наконец-то Оле направился к выходу, Агата пошла за ним.

— Ты видела, как Ойен был рад, что может дать мне эти стихи, — спросил он. — Мне очень жаль его, у него большой талант. Я был немножко резок с ним, это меня огорчает. Ну, да хорошо, что он застал меня вовремя... О чём ты думаешь, Агата?

Она ответила тихо:

— Так... Ни о чём. Возвращайся поскорее, Оле!

— Милая, дорогая Агата, я еду ведь только в Лондон, — сказал он, тоже взволнованный. — Будь спокойна, я проезжу недолго.