Увеселительная прогулка - Вальтер Диггельман

— Этот Финкельштейн разве швейцарец?

— Эмигрант. Но у него есть вид на жительство.

— Значит, я подвержен фрустрации?

— Не без того, — ответил Петер.

— Век живи, век учись, — заметил Лутц.

— Ты вообще-то знаешь, что такое фрустрация?

— Знаю, знаю.

— Фрустрация — это вынужденный отказ от удовлетворения витальных потребностей.

— Пива хочешь? — спросил Лутц и тыльной стороной ладони отер пену с губ.

Петер отрицательно качнул головой.

— Тебе сейчас двадцать один год, — сказал Лутц.

— Двадцать один с половиной, — уточнил Петер. — О чем ты, собственно, намерен со мной говорить?

— Значит, сегодня вечером ты опять идешь в этот свой клуб?

— Ты против этого?

— Мне сегодня звонил полицай-президент. И первый секретарь нашей партии — тоже.

— Ну и что?

— Правда, что ты председатель этого вашего клуба?

— У нас нет ни президиума, ни председателя. Наш клуб — антиавторитарный.

— Во всяком деле нужен заводила.

— Говорят, у меня есть ораторский талант. Поэтому мне приходится выступать чаще, чем моим товарищам.

— Вы обращаетесь друг к другу со словом «товарищ»?

— А как мы, по-твоему, должны обращаться?

— И все-таки я никак не пойму, к чему вы стремитесь. К тому, скажем, чтобы китайцы добились мирового господства?

— Откуда ты взял такую чушь?

— Полицай-президент сказал мне, что ваш клуб развесил по всему городу китайские флаги.

— Флаги Вьетконга, — пояснил Петер.

— Зачем?

— Так ведь сейчас в Париже ведутся переговоры между северовьетнамцами и американцами.

— А вам какое дело?

— Мы показываем этим, чью сторону мы держим.

— То есть сторону Вьетконга?

— Да, и на этот счет ни у кого не должно быть сомнений.

Лутц молча смотрел на сына. Потом сказал. — Ты очень похож на своего деда.

— На твоего отца?

— Понятно, — ответил Лутц. Он отхлебнул пива и продолжал: — У него тоже голова была набита идеями. А что из этого вышло? Когда начался кризис и со всех предприятий стали увольнять людей, его выставили одним из первых.

Сын промолчал.

— А у твоего деда была семья. Пятеро детей.

— Это не должно повториться, — сказал Петер, — мы будем бороться.

— Твой дед тоже боролся. А чего он добился?

— Не будь таких, как он, двенадцатилетние ребятишки и теперь еще работали бы на заводах по десять-двенадцать часов в день.

— Белиберда, — отрезал Лутц. — Твой дед добился только того, что потерял место и наша семья жила впроголодь, мы не знали, что с нами будет завтра, а твоя бабушка вынуждена была ходить по домам мыть окна и лестницы.

Петер наконец не выдержал и присел на другой конец софы.

— Как это ни странно, но я тебя понимаю.

— Зачем ты ставишь мне палки в колеса?

— Я?

— Ты же знаешь, что мы зависим от избирателей, они выбирают нас или утверждают голосованием, смотря по должности.

— Разве на следующих выборах тебя не утвердят?

— Либералы собираются выставить мою кандидатуру на пост заместителя генерального прокурора.

— Ты много писем получаешь по делу Оливера Эпштейна?

— Почему ты опять об этом заговорил?

— Социологический институт при нашем университете только что провел обследование, опрос. Семьдесят процентов опрошенных уже теперь убеждены в том, что Оливер Эпштейн — сексуальный маньяк, и ждут справедливого приговора убийце. Сложилось это мнение прежде всего благодаря информации обеих бульварных газет, а также благодаря твоим пресс-конференциям.

— Не вижу никакой связи, — сказал Лутц.

— Сейчас ты просто лжешь.

— Я вообще не лгу. Во всяком случае, сознательно. А ненароком мы все, бывает, понемножку лжем.

— Так что если ты сумеешь убедить судей своим обвинительным заключением, семьдесят из ста будут на твоей стороне.

— Мне и не надо их убеждать. Приговор, по сути дела, уже вынесен.

— Откуда тебе это известно?

— Я достаточно долго был судьей.

— То есть ты хорошо знаешь судей?

— Я хорошо знаю закон и то, какая задача стоит перед судьей.

— Правда, что по средам вы все собираетесь в погребке?

— Кто это «вы все»?

— Шеф полиции, прокуроры, судьи и кое-кто из судебных репортеров, особо привилегированные лица.

— Ну и что?

— О чем вы там беседуете?

— Во первых, я нерегулярно хожу на эти встречи.

— А во-вторых?

— Ну, мы обсуждаем там самые разнообразные вопросы.

— Прокурор говорит председателю суда: «Послушай, Генрих, я прошу восемь месяцев для парня, ограбившего киоск». — «Нет, отвечает тот, ты проси десять, а я дам восемь. Ничего не поделаешь, придется для виду чуть сбавить, не то газеты опять поднимут шум…» — сыграл Петер.

— Мы далеко не всегда бываем единодушны, если только ты это имеешь в виду.

— Я имею в виду, что открытое судебное разбирательство — это театр, и больше ничего.

— Что же, по-твоему, здесь плохого, если прокуроры и судьи часто сходятся во мнениях?

— Я хотел только услышать от тебя подтверждение.

— Ты еще плохо разбираешься в житейских делах. И боюсь, ничего хорошего не будет, пока ты не возьмешься за ум.

— Твой отец так и не взялся за ум.

— Да, будь твой дед хоть чуточку благоразумнее, его жена и дети были бы избавлены от многих невзгод.

— Например?

— Мне бы не пришлось на коленях выпрашивать стипендию и другие пособия.

— Ты страдал от этого?

— Попрошайничество унижает всякого человека.

— А вот меня бы не унизило.

— Тебе незачем попрошайничать.

— Да, мой отец — человек обеспеченный, с положением.

— Но ты неблагодарный сын.

— Почему и за что я должен быть благодарным?

— Ты не знаешь нужды, можешь спокойно учиться в университете.

— По-твоему, я учусь?

— Надеюсь.

— Может, я совсем и не учусь, а только делаю вид.

— Что и говорить, особым усердием ты не отличаешься.

— Ты вот отличался.

— Да, это я могу сказать со спокойной совестью.

— И что тебе дало твое усердие?

— О чем ты?

— Ну упрячешь ты этого несчастного парня в каторжную тюрьму, а станешь-то всего-навсего заместителем генерального прокурора…

— Несовершеннолетних в каторжную тюрьму не отправляют.

— Неужели тебя совершенно не трогает?..

— Что?

— Ты же прекрасно знаешь, что Оливер невиновен.

— Такого закоренелого и хитрого лгуна я не встречал за все годы своей службы.

— Ты терпеть его не можешь. Скажи прямо, ты его ненавидишь?

— За что мне его ненавидеть?

— Ему не надо выпрашивать стипендии.

— Ты наглеешь понемногу…

— Я бы хотел, чтобы ты хоть раз в жизни был со мной искренен.

— Выходит, я с тобой неискренен?

— Признайся, когда ты был мальчишкой, ты только что не молился на Хаузамана?

— Кто такой Хаузаман?

— Полицейский Хаузаман.

— Что за чушь ты городишь!

— Я говорю о том времени, когда ты был мальчишкой.

— Хаузаман меня нисколько не интересовал. Все это у тебя от деда. Это он был против.

— Против чего?

— Против того, чтобы я бывал у Хаузаманов. Мальчишкой.

— Должно быть, у твоего отца были на то свои причины.

— Почему ты так думаешь?

— Твой отец общался с людьми другого круга.

— Как ты, — сказал Лутц.

— А Хаузаман нет-нет да и спрашивал, что, мол, говорит твой отец, не приходил ли к нему такой-то или такой-то, где он пропадает вечерами, раз его не бывает дома.

— Ты что, хочешь мне приписать, будто я мальчишкой доносил на своего отца?

— Да, господи, ты же просто еще не понимал, зачем Хаузаман задает тебе такие вопросы.

— Я никогда не доносил на отца.

— Сознательно — нет, — сказал Петер.

— Я бегал к Хаузаманам, потому что у госпожи Хаузаман всегда было что поесть. И для меня тоже. Она посылала меня за покупками и давала за это деньги, пусть мелочь.

— Все понятно, — сказал Петер.

— Ничего тебе не понятно, — резко возразил Лутц. — Конечно, мне нравилось у Хаузаманов, там был налаженный быт, достаток, каждый месяц получка… В нашем доме на Каноненгассе Хаузаман был единственный жилец, который ни дня не сидел без работы…

— А я ничего другого и не думал, — заметил Петер.

— Десятки тысяч людей были в то время без работы.

— Кроме того, у Хаузаманов не было своих детей.

— Ну и что?

— Правда ведь, что он тебе помогал?

— Не вижу причин это отрицать.

— Он даже брал тебя с собой на свои партийные собрания.

— Что здесь плохого?

— Да ведь это хоть кого удивит: сын социалиста бегает на собрания к младолибералам.

— А что сказать, если сын либерала хочет перещеголять коммунистов?

— Мы сейчас говорим о тебе.