Латунная луна: рассказы - Асар Исаевич Эппель

не доходило. К тому же завиднелся его дом — бывшая чухонская курная изба — рассевшийся на участке, приземистый, как машина ее мужа, сруб, и запахло вековым дымом давнего чухонского обиталища, хотя, возможно, это тянуло и от наружного камина, — здесь, разумеется, он имелся, — а в нем, особым образом расположенные, лежали ольховые поленья. «На ольхе вообще-то положено коптить домашнюю колбасу, но такой уж я транжира», — сказал он, а еще сказал: «Обожаю, когда от повелительной каминной спички истерически вспыхивает береста!»

Издалека, откуда они ушли, доносились голоса и по-прежнему долетали тревожащие запахи — совершалось великое жертвоприношение пикника.

Ей же все больше хотелось вина.

Лицо ее спутника качалось перед ее лицом, оставаясь требовательным и неотвратимым. Требовательности этой обязательно надо было соответствовать, потому что иначе не бывает, не было и не будет. И, хотя для связности рассказа такое может показаться наивнейшим из сравнений — безвольно свисали лапы не только у кота…

Дома она, конечно, сразу порывисто склонилась над мальчишкой. Тот сосредоточенно спал. Причем в летчицкой отцовой фуражке. Можно было не сомневаться, что в заоблачной белой своей комнате он продолжает вести самолет так же уверенно и отважно, как папа. Небеса его сна были синие, а облака, плывшие в них, белые-белые. Огромные, клубящиеся и сияющие. Из-за облаков то и дело появлялись какие-то дерзкие самолетики, но, завидевши его борт, который он вел твердой, как у папы, рукой, сразу уныривали обратно. Верка же покорно пребывала дверкой, а потом, чуть не разгерметизировав самолет, сама себя отворила и ушла домой к бабушке. В соседнюю квартиру.

Рядом с мальчишкой, изображая собой уютный меховой бублик, дрыхнул кот, и ей вспомнилось мужнино «погладь кота» — она протянула руку и привычно сунула ее в меховой этот спящий бублик, а кот с готовностью — он же был покладистый и всегда на все согласный, — обнаружив сложенные лапы, баранку своего сна развернул, а голову с белым горлышком откинул, тотчас заведя самую уютную песню.

То, что она видела, должно было бы расположить накуролесившую за день растерянную ее душу к сокрушенным чувствам и глотанию слез. Ей следовало бы удручаться, всхлипывать и, глядя на летящего в белых облаках спящего в летчицкой фуражке мальчика, корить себя, каяться и что-то шептать… Как в кино… Тогда все было бы правильно… Тем более что наверняка примчавшийся, куда летел, ее муж-летчик, вот-вот должен был позвонить… Он всегда отовсюду звонил…

— Сосиску тебе надо было притащить… Белую эту… — шепчет она, гладя кота, но поперхнуться слезами все равно не получается…

Коту между тем снится, что он наловил несметное — сколько никогда еще не удавалось — количество мышей и невероятную эту добычу вознамерился в обувной коробке, куда обычно норовит забраться сам, провезти через таможню. Заполняя неумелой лапой декларацию, он вздрагивает усами и волнуется оттого, что не может сообразить, как мышей декларировать. Как собственную дорожную снедь? Или как гуманитарную помощь голодающим кошкам Намибии?

«Что я натворила, что же я натворила!» — все еще хочет она сказать, разрыдавшись, но снова ничего не получается, зато внезапно вырывается отчаянное и злое:

— А куда же денешься?!

Вот именно, куда денешься?

В облупленную эпоху

Почему-то сначала об этом сообщали, оглядываясь и шепотом:

— Говорят, нам проведут газ…

Разговоры пошли с зимы. Стояли морозы, и детям приходилось смазывать лица гусиным жиром, чтоб не обморозились. Для тогдашних зим и тогдашних — старинных! — морозов это было наилучшим средством.

— Вы слышали насчет газа?..

— Газа? Который в кухне?

— Который в кухне…

И в ответ:

— Ай, бросьте!

— Кто вам такое сказал?

— Вранье!

— Надо же будет копать, а у нас — вода на глине…

Слух нарастал, молва набухала, жители, встречаясь у колонки, искали друг у друга в глазах подтверждения, сведений, уверенности.

При этом у голубоглазой части наших поселян глаза горели синим пламенем газовой горелки, а у темноглазых хотя тоже вспыхивали, но не так ярко и не так доверчиво, как этого бы хотелось.

Кто-то где-то якобы видел распоряжение газифицировать не каждый дом и квартиру, а через одну, и называлось это «пунктирная газификация». Грядущее неравенство тревожило, угнетало, порождало оговоры как самой идеи газификации, так и слухов о «пунктире», намечало распри, из которых не будет выхода и, конечно, египетские казни.

Кто-то, наоборот, слыхал, что проведут всем, но из-за экономии — по слишком тонким трубам, а на плите будет одна конфорка с приделанной намертво сковородкой для яичницы из двух яиц. Или что-то там еще.

Чего только не говорили!

Времена эти теперь изрядно отдалились и вспоминаются как легендарные, поэтому описывать их мы можем только в стиле баснословном, с преувеличениями и фантазиями, ибо если получится вспомнить, как оно было на самом деле, правда тех дней покажется непомерным преувеличением вроде помянутой уже приделанной намертво сковородки.

Повторяю, чего только тогда не говорилось, чего только не происходило и чего только не выдумывалось.

А посему старик Самуил Акибыч то и дело стал ходить в свой сарай, где, скрытый от чужих глаз прислоненным внаклонку сырым, малопригодным для отопления горбылем, стоял его давнишний — нэповских еще времен — сатуратор.

Самуил Акибыч в те годы был Королем газировки, по-прежнему еще называвшейся «сельтерской» (в его произношении «зельтерской»), и какое же это было чудное время!

Он тогда был молод, и на его полностью лысой уже голове еще не было ни одного седого волоса.

Как старательно мыл Самуил Акибыч граненые стаканы! Как он ими сдержанно звякал! Как быстренько давал откапать помывочным каплям! Как до копейки отдавал мокрую сдачу! Весь центр Москвы, утирая потные лысины и проветривая подмышки, приходил к нему в знойную пору напиться, а напившись, убирал пену с губ тыльной стороной ладони, если это был мужчина, а если женщина, то по-разному.

Услыхав про грядущий газ, Самуил Акибыч затосковал по незабвенному промыслу, по сверканию шипящей воды, по ярким колерам сиропа — то вишневого, то яблочного, то цвета красного стрептоцида, когда, бывало, лечишься и по нужде оставляешь рыжий след на белом накрахмаленном снегу.

Разве сейчас есть такие прекрасные лекарства как стрептоцид, но красный? Хорошо хоть оставили синий свет и пиявки не отменили! По тогдашним согревающим компрессам люди до сих пор тоскуют! Да чего там говорить! Он-то, в основном, тоскует по пене. По шипучей пене, чьим шипением он распоряжался как хотел. Возьмет, подкрутит — зашипит как истертая патефонная пластинка, подкрутит еще — как я прямо не знаю что…

Ничего