День сардины - Сид Чаплин

Но я не мог лежать спокойно — и не надейтесь, пожалуйста, что это мысли о религии не давали мне покоя. Нет, я торговался с собой. Торговался не совсем честно, притворяясь, будто Дороти тут ни при чем. Я решил порвать со Стеллой. С ребятами из Старого города я уже порвал. Начну новую жизнь. Стану лучшим на участке, забуду про грязные дела, про дядю Джорджа и всякую муру. Овладею своей профессией в совершенстве, а язык буду держать за зубами. У них глаза на лоб повылазят, когда они увидят, как я без разговоров начну дело делать. А в свободное время стану улучшать инструмент, буду первым приходить на работу и последним уходить, а в один прекрасный день случайно услышу, как дядя Джордж говорит Спроггету:

— Согласись, Сэм, что ты ошибался насчет этого мальчика — у него есть достоинства, подлинные достоинства.

А еще я буду ходить в этот божий храм и дружить с пастором и Дороти. Буду приветлив, проявлю широту взглядов, но дам им понять, что у меня своя дорога. Не откажусь сыграть с пастором в шашки — мне ведь ничего не стоит обставить Жильца, а он сильный игрок. Обыграю пастора Джонсона, а Дороти будет смотреть и хлопать глазами, и тогда я нарочно проиграю ему партию-другую. Но насчет веры останусь тверд.

И еще я, конечно, помогу моей старухе — схожу к адвокату и добьюсь развода, пускай выходит за Жильца. Буду таким хорошим, что даже старые сплетницы на скамье это заметят. В общем я до того размечтался, что никак не мог остановиться. Я встал. Потом снова лег, облокотился о подушку и с удовольствием закурил, выпуская дым из углов рта и через нос, так что он завивался кольцами, а потом смешивался с пылинками в солнечных лучах. На колени себе я поставил комнатную туфлю, потому что в доме не было ни одной пепельницы — моя старуха до смерти боялась пожара и запретила мне курить в комнате. Я лежал, пуская дым, и огонек сигареты был ничто перед моим внутренним светом.

Пылесос смолк. Я даже не пошевельнулся, а ведь в другой день я сразу погасил бы сигарету и разогнал дым. Она поднялась наверх и, конечно, увидела, что я курю. В руках она держала городскую воскресную газету и мой пиджак.

— Ты, я вижу, уютно устроился.

Я пробормотал извинение, но это не помогло.

— Сколько раз я тебе говорила — не смей курить в постели. — Пришлось мне погасить окурок в комнатной туфле. А она продолжала, все больше распаляясь: — Кстати, тут в газете есть кое-что для тебя интересное.

На первой странице была большая статья под заголовком: «Драка двух шаек молодежи в кинотеатре» — видно, тому малышу стало плохо, и пришлось отвезти его в больницу. А уж там корреспондент вытянул из Рода все. Приводились также свидетельства очевидцев с улицы, сильно приукрашенные. Выходило, что это был вечер ужасов: десятки молодых преступников дрались врукопашную, сверкали ножи, мелькали велосипедные цепи, звенели бутылки.

— Ты, конечно, тоже был там — я сразу заподозрила неладное, когда ты ушел в старом костюме.

Я промолчал. Только бы Род не выдал нас, иначе каждую минуту жди гостей. Я поглядел на часы — одиннадцать. Если б он раскололся, они были бы уже здесь — или, может, меня оставили напоследок?

— Чего молчишь, как воды в рот набрал — вот тут, на пиджаке, доказательство.

Я сказал:

— Послушай, мама…

Куда там. Она завелась надолго.

— Того и гляди полиция явится, — заключила она. — Что тогда соседи скажут!

— Все это преувеличено, — возразил я, хлопнув рукой по газете.

— Судя по пятнам на твоем пиджаке — ни: чуть! — крикнула она сердито.

Что было делать? Не мог же я сказать, что мой дорогой друг вытер об меня нож, — это только подлило бы масла в огонь.

— Но теперь кончено, — сказала она, а я молча — пока еще молча — восхищался ею. — Изволь вести себя как следует. Я тебя приструню. С сегодняшнего дня ты без меня из дому не выйдешь.

Этого я стерпеть не мог. У нас в Старом городе есть железные законы. Ни один из наших ребят старше двенадцати лет не выйдет на улицу со своими предками, разве только когда надо прибарахлиться, но есть и такие строгие блюстители приличий, которые едут другим автобусом и встречаются с матерью прямо у магазина. С девушкой можно ходить, только когда за ней ухаживаешь; после медового месяца она ходит одна, а ее муж — с другим женатиком своего возраста.

Я знал таких, которые возили детскую коляску и потом всю жизнь жалели об этом. Сами понимаете, я взвился.

— Ни за что!

Моя старуха покосилась на меня и подошла к шкафу. Она вынула оттуда три пары моих брюк и джинсы.

— Что ж, тогда лежи весь день в постели.

— Ты не можешь держать меня взаперти!

— Посмотрим, — сказала она и вышла.

А я остался без штанов. В другое время я не стерпел бы этого, но после того, как я получил нокаут, самый настоящий нокаут, и решил начать все снова, не годилось с ней воевать. Я был оскорблен в лучших чувствах, оправдаться перед ней не было никакой возможности, я сидел без штанов, не мог разобраться насчет религии и увидеть Дороти. К тому же у меня внутри все переворачивалось и мурашки бегали по коже при мысли о полицейских.

А тут еще, как назло, сигареты кончились. Я выкурил последнюю, выгреб из тайника все окурки и пожалел, что так неосторожно их гасил — они все начисто расползлись. И все же я скурил их один за другим, а потом сел и стал думать о том, как было бы хорошо иметь два десятка сигарет, покуда совсем не распсиховался.

В конце концов я вышел в трусах на площадку и стал кричать. Было так тихо, что я слышал, как моя старуха чистит картошку. Но она мне не ответила. Я чувствовал себя сиротливо, как дух, которого не пускают на спиритический сеанс. Вернувшись в комнату, я сел и задумался. Вот так всегда: будь у меня два десятка сигарет, жизнь казалась бы сносной. Я и курить-то не очень хотел. Мне нужно было только знать, что они у меня есть. Я подумал, что радо все-таки бросить курить, и спустился вниз в трусах.

— Это неприлично, — сказала она.

— Наплевать на приличия, — сказал я. — Мне курить нечего, выйдем на минуту и купим сигарет.

— Значит, ты принимаешь мои условия?

— Из-за тебя я стану посмешищем всего города.

— Не велика беда, — сказала она. — Лучше быть посмешищем, чем арестантом. Я все средства перепробовала. С меня хватит. Раз на тебя положиться нельзя, придется мне за тебя взяться. Кстати, — добавила она, — погляди, на кого ты похож, — того и гляди трусы потеряешь…

— Мне это надоело, — сказал я. — Не можешь же ты все время обращаться со мной, как с ребенком. Я имею право…

— Я тоже имею право, черт бы тебя взял, — сказала она, взмахнув ножом у меня перед носом. — Довольно командовать в доме. Тебе еще восемнадцати нет, а ты уже не даешь мне рта раскрыть. Ты встревал между мной и Гарри, а почему? Да просто потому, что ты эгоистичное отродье и не хочешь считаться ни с чем и ни с кем, кроме своих капризов. Но теперь кончено!

— Можешь лизаться со своим милым сколько влезет, — крикнул я. — Я хочу только несчастную пачку сигарет, а вместо этого на меня попреки сыплются. Кто тебе мешает? Не я, во всяком случае. Делай, что хочешь, только купи мне сигарет.

— Без меня ты не выйдешь, — сказала она.

Мои брюки лежали на стуле, они были соблазнительно близко, меня так и подмывало их взять — эх, вечно я лез на рожон!

— Сейчас же положи брюки! — Не обращая на нее внимания, я сунул ногу в штанину. — Я тебе покажу своевольничать, — сказала она и влепила мне оплеуху. Едва очухавшись, я дал ей сдачи. Удивительно, чего только не увидишь иногда в ничтожную долю секунды.

Я увидел лицо Дороти. Она словно смотрела на эту сцену. Но не это заставило меня просить прощения, а мысль, что все мои благие намерения пропали из-за пачки сигарет.

Она сидела на стуле со страдальческим выражением лица, а я бормотал: «Прости меня… я нечаянно», — и все такое, но это не действовало. Наконец она сказала:

— Ты бы поискал себе комнату — я больше не могу выносить эти скандалы и сходить с ума всякий раз, как ты уходишь.

— Слушай, мама, — сказал я, — ты сама виновата, честное слово. Я был готов отрезать себе руку в тот же миг, как поднял ее… Если б ты только доверяла мне… Тогда я, может, сам решил бы, что делать…

— Ты у меня молодчина, — сказал я. И хотел еще добавить, что для меня в мире нет лучше матери, что она мужественная, умеет надеяться и работать не покладая рук, что она создала для меня дом, который я ценю, хотя пользуюсь им, как гостиницей.

Но железные законы помешали мне. Да еще мысль, что она может подумать, будто я подлизываюсь, чтобы добиться своего. Бросив брюки, я дал задний ход, так сказать, сам наступая себе на пятки.

Через пять минут она вышла из дому.

Через десять — вернулась, поднялась наверх со всеми моими брюками, положила их на спинку кровати и бросила мне два десятка сигарет. Ну, посудите сами, что поделаешь с такой женщиной.