Чукотская сага - Юрий Рытхэу

Сколько времени проходит в ожидании? Минута? Две? Даже рассудительный Ринтувги начинает немного тревожиться. Атчылын давно бы уже бросился на выручку бригадира, если бы… Но вот бечева постепенно натягивается, и все видят, как она трижды дергается, чуть приподнимая каждый раз руку Ринтувги.

Один за другим прошли охотники под водопадом, и, когда последний из них — Атчылын — выбрался на тропку, Унпэнэр едва удержался от того, чтобы самым настоящим образом пуститься в пляс. Впервые с той минуты, как налетел шторм, на лице Унпэнэра заиграла та молодая, открытая, белозубая улыбка, которая не только у Аймыны, но и у самых сварливых и хмурых стариков всегда вызывает ответную улыбку.

— Ну? — говорит он, хлопая Ринтувги по мокрой спине. — Ну? А?!

Больше он ничего не может сейчас произнести. Он хочет спросить: «Здорово получилось?!» — но какой-то комок подкатывает к горлу, мешает говорить.

Впрочем, нужны ли сейчас слова? Остальные охотники чувствуют примерно то же, что и Унпэнэр. Вода стекает с них бесчисленными струйками, но радость не менее заметно струится из глаз и согревает всех пятерых таким живительным теплом, перед которым бессильны даже самые холодные воды Эввыквынско-го ледника. Это радость победы. Молодые охотники притоптывают, хлопают себя по груди, по бокам и ногам, но это не только для того, чтобы быстрее согнать воду, — это рвется наружу радость.

— Пошли, ребята, — говорит Унпэнэр, справившись, наконец, с волнением. — Пошли, надо до темноты на настоящую тропку выйти.

Здесь каменная терраска немного пошире, чем с той стороны водопада, но Унпэнэр не называет её «настоящей тропкой». «Настоящая» начнется повыше, после поворота к перевалу; там уже не будет этого страшного обрыва, по обе стороны будет спокойная, надежная твердь.

— Здесь недалеко, с полкилометра. А там привал устроим.

В том же порядке, что и раньше, охотники продолжают путь. Атчылын несколько раз оглядывается на водопад. Ещё бы разок пройти там! Сквозь этот полумрак, наполненный обманчивыми, дрожащими, перебегающими тенями струй, сквозь эти стремительные потоки и оглушительный грохот, сквозь сладкое ощущение опасности… Только туда — и сразу же обратно. Вот если бы оказалось сейчас, что забыли там что-нибудь!

Размечтавшись, Атчылын едва не наталкивается на внезапно остановившегося Аре. Что случилось? Что там произошло впереди?

Ринтувги стоит на одном колене, с трудом удерживая равновесие. Он оступился, упал на одно колено, изогнулся, стараясь перенести центр тяжести подальше от обрыва. Он пытается ухватиться за что-нибудь свободной рукой, но ухватиться не за что, а вторая рука занята мотором, и мотор гнет, гнет к обрыву. У Ринтувги мелькает мысль о том, что надо сейчас же бросить мотор — может быть, тогда удастся удержаться… В тот же момент кто-то схватывает его сзади.

Это Кэнири. Он побледнел, глаза его от ужаса округлились, но он крепко, изо всех сил держит Ринтувги за плечи. Ринтувги уже установил равновесие и теперь хотел бы просто присесть на тропку, чуточку отдохнуть, перевести дыхание.

Поняв, наконец, что опасность миновала, Кэнири отпускает Ринтувги, снимает у него с плеча мотор.

— Я немного понесу. Ты отдохни.

— Спасибо, Кэнири. — Ринтувги садится, с наслаждением расправляет уставшие плечи, заглядывает вниз и, вздохнув, повторяет: — Спасибо!

Через минуту они снова шагают по тропке. Унпэнэр даже не догадывается о том, что произошло позади него.

Старый охотник Гэмалькот довольно сурово воспитывал сына. «Холод и чукча — родные братья, — говорил Гэмалькот. — Чукча не должен бояться холода». И он так непреклонно придерживался этого правила, что Нутэнэут нередко плакала тайком, пока не убедилась, что маленькому Унпэнэру суровое воспитание явно идет на пользу. Но вначале даже соседи, хоть и сами они своих детей не баловали, удивлялись, считали, что Гэмалькот слишком уж беспощаден к сыну. Другой ребенок навряд ли мог бы выдержать, но Унпэнэр родился таким здоровяком, что любые испытания только укрепляли его крепкое тело.

Это началось, когда Унпэнэру исполнилось шесть лет. Незадолго до того Нутэнэут родила второго сына. «Ну, — сказал жене Гэмалькот, — теперь ты занимайся своим Йорэлё, а Унпэнэром я сам займусь». А Унпэнэру он сказал так: «Тебе уже седьмой год пошел, тебя уже можно считать мужчиной. Я рад, что дождался, наконец, помощника. Тем более что семья у нас, как ты знаешь, увеличилась, забот прибавилось и у меня и у матери».

Мальчик должен был вставать так же рано, как вставал отец, — с первыми проблесками зари. Босиком, не одеваясь, должен был выбежать из яранги, осмотреть небо, определить, откуда дует ветер, и, вернувшись, доложить отцу, готовившему пока что свою охотничью снасть. Пусть сечет по голому телу пурга, пусть мороз сковывает землю, пусть леденящий ветер несется с Чукотского моря или студеная слякоть ранней весны мучительными колодками охватывает ноги — всё равно. Какая бы ни была погода, порядок не нарушался.

Отец внимательно выслушивал сына, не прекращая работы. Нужно было рассказать о том, какого цвета небо на востоке, есть ли облака, много ли их, какой они формы, и всегда нужно было особо доложить о том, нет ли предательского облачка над Дежнёвской горой. Если же сведения были недостаточно точны, приходилось снова выбегать наружу. Только много лет спустя понял Унпэнэр, как, не выходя из яранги, старый охотник безошибочно обнаруживал эти неточности простым сопоставлением сведений, которые приносил сын.

Предутренняя стужа закаляла тело, наблюдения приучали к тому пониманию природы, без которого невозможно стать настоящим охотником. Но босиком на морозе не постоишь, а вести наблюдения, всё время приплясывая, было очень трудно.

Вернувшись, Унпэнэр уже не имел права забраться обратно под шкуры. И, рассказывая отцу о том, какой злой ветер налетает с моря, выбивать зубами дробь тоже не разрешалось. Надо было быстро одеться и браться за завтрак. Мороженого мяса можно было есть сколько угодно — только бы не засиживаться за завтраком дольше, чем отец. Но чаю полагалось лишь одно блюдечко: и заварка и пресная вода зимой были дороги, нелегко доставались.

Отец уходил на охоту, а Унпэнэр — к маленькому, промерзшему до самого дна ручью. Здесь он откалывал куски льда, складывал их на саночки и вез домой, матери. Так добывалась вода.

К этому времени на улице поселка появлялись его сверстники. Закончив работу, он мог играть с ними, кататься с горы, мог забегать и в ярангу, но только в её наружное помещение, в сенки. В теплый внутренний шатер, именуемый пологом, Унпэнэру разрешалось входить лишь под вечер, когда возвращался с охоты отец.

Одежду старшему сыну Нутэнэут шила из грубых, невыделанных шкур. «Выделанная шкура — одежда летняя, — говорил Гэмалькот. — Настоящий охотник никогда не сидит без дела. А движения сделают мягкой любую шкуру. Лучше всякой обработки!» — «А когда сидишь в засаде? — спрашивал Унпэнэр. — Тогда ведь нельзя двигаться? Ты сам говорил, что охотник должен уметь на целые часы превращаться в неподвижный камень».

Гэмалькот, прищурившись, взглядывал на жену, как бы приглашая её полюбоваться сыном, и отвечал: «Видишь ли… Видишь ли, когда совсем не шевелишься, так тогда и самая жесткая шкура не может поцарапать. Неподвижному камню безразлично — в мягком он мешке или в твердом».

Постепенно приучил Гэмалькот своего старшего сына к охоте. И на тундрового зверя ходил с ним и на морского. Унпэнэр оправдал ожидания отца: к шестнадцати годам он был уже одним из лучших охотников во всем колхозе. Только вот благоразумию и осторожности не смог научить его Гэмалькот. За что ни брался Унпэнэр — всё ему удавалось на славу. Но слишком горяч он был на охоте, слишком любил риск.

Да и не только на охоте сказывалась в нём эта черта. Одним из первых в поселке Унпэнэр научился плавать, — у нас ведь раньше почти не знали этого искусства, хоть и живем мы у самого моря. Уж очень наше море сурово, никто по собственной воле не отваживался залезать в его холодные воды. Унпэнэр научился плавать в Петролавловске-Камчатском, когда ездил на курсы механизаторов зверобойного промысла. Было это, разумеется, летом. А вернувшись домой, когда лагуну уже сковало льдом, Унпэнэр на спор переплыл широченную полынью. И даже ни разу после этого не чихнул. Через несколько дней, узнав об этой выходке, фельдшер полярной станции как следует выругал Унпэнэра, осмотрел его, прослушал и, покачав головой, тихо произнес: «Да… Типичный белый медведь».

— Черный, Алексей Вадимович, — уточнил Унпэнэр.

Фельдшер серьезно поглядел на черные волосы молодого охотника и сказал:

— Да… Черный белый медведь…

Этакому «черному белому медведю» многое, конечно, дается легче, чем другим. Вот он идет своей легкой походкой впереди товарищей. Всё вверх и вверх. Тропка становится круче, зато шире, гораздо шире. Уже виден крутой поворот, после которого тропка пойдет не над пропастью, а по отлогому ровному склону. Ещё легче, ещё веселее становятся шаги Унпэнэра, да и на душе у него совсем не так мрачно, как было сразу после гибели байдары. Правда, мысли о байдаре, о том, что придется держать ответ, не выходят из головы, но постепенно они принимают совсем другой оборот. Унпэнэр огорчается теперь не столько за себя, сколько за старика Гэмалькота: старик будет, конечно, очень расстроен, хотя сам — Унпэнэр вполне уверен в этом — первым будет настаивать на назначении другого бригадира. Ещё больше будут расстраиваться Нутэнэут и Аймына, да ещё Йорэлё, братишка. Ну да ничего, если самому не показывать вида, что очень огорчен, так и они скоро успокоятся. «Что ж, — думает Унпэнэр, — пусть теперь другой бригадиром поработает. Наверно, всё-таки спросят, кого я сам предложу. Предложу Вуквукая или Ринтувги, пусть выбирают. Любой подходит».