Лут - Евгения Ульяничева

Нил приметил за собой, что, когда смерть начинала дышать в затылок, он машинально — и безрезультатно, конечно — искал взглядом часы.

Люди здесь были благосклонны к Нилу и его музыкальным упражнениям. Весьма гармоничным, в окружении выложенных мозаикой стрельчатых строений и площади, так ладно-странно скроенной из прозрачной ясноглазой смальты, фонтанов и краснолапых голубей.

Низкий, бархатный голос виолончели был словно зрелый мед, наполненный серебром лунный серп, будто вибрирующая сердцевина океана. Нил прикрывал глаза, жмурясь от ощущения теплой растянутой силы, от власти под его руками — он играл скорее для себя, нежели для зрителя.

Для толпы у него было много других фокусов в запасе, куда более ярких и острых, под соусом улыбок и рассыпчатого южного говорка, но гастролировать он не собирался. Вежливый гость не лезет без спроса в чужой холодильник. Нилу всего-навсего хотелось переждать полдня, билет на вечерний рейс тэшки лежал во внутреннем кармане, чужое имя, чужие лутоны, чужая судьба, как обычно.

Ах, эти лутоны… Публику он тешил точно не ради денег. Лутонов, блескучей этой чешуи разноименной формы, масти кровавого золота, он в жизни своей перевидал немало. Все утекало, все уходило. Нила обогащение не волновало. Добро же — в Луте верили, что лутоны есть ничто иное как ошметки некоего существа, некогда осмелившегося противостоять Луту и жестоко им разбитого. Лут разметал части противника по всему живому пространству, и люди говорили, что если бы собрать, да сложить все лутоны вместе, то существо возродится… Сказки, сказки.

Юношу с кобальтово-синими глазами приметил сразу.

Он стоял — один в толпе, один на один с ней — и смотрел. Так, как никто никогда раньше. Как будто вообще впервые видел человека, управляющего музыкой. Или впервые слышал-слушал ее, живую, жаберную, трепещущую, а не суррогат памяти ихора, не шелковистую начинку абалонов. Дышал, приоткрыв рот, иногда опускал веки, обморочно вздрагивая бледными ресницами.

Такой восприимчивый.

Нил окинул его быстрым взглядом игрока.

Очень юный, невысокий, тонкий. Плечи, спина и бедра — в почти военную выправку или тренированную осанку танцора. Синие, до крио-ожога, глаза. Кожа белая, словно молоко.

Первый, сообразил Нил и едва не сбился с течения ритма. Наверняка и волосы породистой, светящейся опаловой белизны.

Раса Оловянных. Ли-ла, нараспев говорили Третьи. Белые лилии Лута. Что он здесь забыл, кого пытался обмануть такой-же-как-у-всех одеждой и небрежно накинутым капюшоном? Хоть бы глаза прятал, что ли.

Первые не появлялись поодиночке, слишком опасно. В народе бродили глупые слухи, рев-бригады Утробы почковались, словно дрожжи. Нил, почетный дезертир, неверный сиделец Хома Альбатроса, шулер и пикаро, от таких союзов бежал как от чумы. Революции любого сорта были ему не по вкусу, не по карману. Нил любил радоваться жизни, а не смерти.

Крокодил дерзко подмигнул Оловянному, и мальчик, хлопнув ресницами, расплылся в удивленной, смущенной улыбке.

Первые не умели улыбаться. Им это было не нужно.

На парня уже положили глаза местные щипачи, вились кругом губастыми рыбешками, но, судя по разочарованным переглядкам, взять с юнца оказалось нечего. Пустой.

Когда Нил в очередной раз скользнул взглядом по толпе, синеглазого в ней уже не было.

***

Они шли тяжело.

Гаер был прав, у Серебрянки еще не выработалась свычка к длинным переходам в омутном Луте.

А у него было самое приблизительное представление о направлении. Хом Полыни не значился на официальных, для широкого круга, картах. Не было его и в путевом коробе. Лин же планировал уйти как можно дальше от Башни и не наследить за собой. То, что Гаер кинется в погоню, не вызывало сомнений. Ему нужно было успеть отгрести так далеко и так быстро, чтобы даже вездесущий брат не сразу нашел.

Ему нужно было выиграть пространство для дальнейшего маневрирования. Успеть. Не опоздать.

На Хом Равенна, второстепенный порт-акцептор, они практически упали. Серебрянка дотянула на последнем дыхании. Лин, недолго думая, внес ложные данные на доску регистрации. Глубже надвинув капюшон, косясь на проходящих соседей по ярусной швартовке, набил в гостеприимном черном зеркале куба сбора данных — Волоха, Еремия. Вязь сурдо с шорохом осыпалась с экрана серебристой пылью, информация и оплата были приняты и зачислены.

Первый выдохнул. Еще раз окинул взглядом порт — традиционной воронкообразной формы, раструбом вверх, кишмя кишащий пассажирами, экипажами, людьми в форме и людьми почти без ничего. Как было заведено, на верхних этажах — мотках — останавливались тяжелые метафоры и пассажирские тэшки, на нижних ступенях амфитеатра размещались более легкие веллеры и порожние т-корабеллы. Лин с Серебрянкой удачно нырнули почти на самый последний уровень, затесавшись между веллером с побитыми боками и узкорылой, похожей на облезлую аквариумную рыбку, тэшкой.

Шанти — люди Лута — были шумными, яркими и веселыми.

Пока шел к выходу в город, дважды получил комплимент по заднице, и оба раза не посмел возмутиться, прятал глаза. Надеялся — они здесь мало до вечера. Пока маленькая корабелла спала, набираясь сил, решил прогуляться, благо Хом казался мирным и неопасным, а он впервые выбрался куда-то за пределы Башни один.

Ему было страшно и — до холодного кончика носа — любопытно.

Понимал, что будет привлекать внимание, белой кожей и синими глазами. Сидеть же, забившись куда-то в ночлежку или вовсе не покидать корабеллу, было разумно, но слишком скучно. А Хом… сколько людей он содержал… Они были пестрые, беспорядочные все, смешанные, смешные, легкая мозаичная толпа из разных возрастов и полов. Будто сонм снов. Двигались как и куда хотели. По делу и без дела, смеялись, ругались, молчали, пахли, и у Первого начало ломить виски от обилия цветовых впечатлений.

Столько всего сразу.

Не удивительно и задохнуться.

Кончики пальцев ныли — немедленно перелить всю эту палитру на бумагу, в альбом, прихваченный из Башни. Отправляясь гулять по городу, Оловянный догадался оставить на корабелле сумку, но захватил с собой альбом и карандаш — этого вполне хватало для скорых зарисовок.

Первый бродил без схемы, дурея, глазея по сторонам, замечая все и не замечая ничего вокруг, а потом — услышал и почти сразу увидел.

Музыкант сидел на кайме рассыпчатого водяного бассейна — фонтана — зажав между бедрами диковинный инструмент. Его длинное имя крутилось у Первого на языке, что-то среднее между вилами и фиолетовым, на сурдо…

Звук был живой. Животный. Словно голос, бархатный, глубокий, теплый. Он обволакивал, от него приятно тянуло в животе и сжималось сердце. От него по хребту прокатывались мурашки. Под руками человека рождалась музыка — самая прекрасная, которую только