Эхо в тумане - Борис Яроцкий

— Попить бы, — мечтательно попросил Саблин.

Павел вспомнил, что какую-то воду он лил на заряжающего, приводя его в чувство. Фляга была под ногами, но воды в ней не оказалось. Пить вдруг захотелось всем. А бой, судя по разрывам, перемещался на отдаленную окраину деревни.

— Командир, командуй, — напомнил лейтенант Старых.

— Убрать гильзы!

Разом открыли все три люка. Черными от копоти руками танкисты брали снег, давясь, заглатывали. Снег был — словно обезвоженный и почему-то легкий и мягкий, как вата.

Тут же принялись выбрасывать гильзы — горячие, будто из раскаленной печки. Не чувствуя ожогов, хватали их, кидали на вспаханный снарядами берег.

Потом загрузили боеприпасы, предусмотрительно спрятанные в ровике. По счастливой случайности все они уцелели, хотя рядом, слева и справа, зияли дымящиеся воронки.

Бой откатился, но не утих. Над нашей пехотой оранжевыми шмелями летели трассирующие пули.

— По местам!

— А бочки, командир?

— Некогда!

Солярка могла подождать. Благо баки были полные. Только б не забыть, где эти бочки оставлены, чтобы сюда вернуться и дозаправиться.

Нефедьево пылало. По-весеннему таял снег. Бежали пехотинцы, кричали простуженными глотками привычное «ура!». И голоса сливались в протяжное пение. А пушки все били и били. И оттого, что мы наступали, бой казался прекрасной и торжественной музыкой.

— Вперед!

Танк, словно стараясь согреться, быстро набирал скорость. Вот и деревня. Улица. Кирин вел машину, как на танкодроме — через сплошные препятствия. Танк выскочил на западную окраину, и тут по нему, как по мишени, ударили пушки.

От прямого попадания КВ споткнулся, но продолжал катиться. Обычно в таких случаях двигатель глохнет. Но сейчас машина вела себя, как живое существо, и каждый член экипажа называл ее самыми нежными именами.

Машина тоже понимает ласку. Никогда Павел не слышал от танкиста бранного слова, обращенного к танку.

— Торопись, милая! — просил механик-водитель Кирин, и машина брала подъем, который не взять ни на каком танкодроме.

— Наш КВ не оплошает, — заверял стрелок-радист и повторял: — Не оплошает.

— Не наш КВ, а наша Красавица Вера, — поправлял его заряжающий Саблин.

Танкисты любят свою машину всегда, но особенно в бою…

Преодолев препятствия, подъехали к деревянному строению. Это был овин. Отсюда, сквозь оранжевое пламя, хорошо просматривались вражеские танки. По ним лейтенант Старых выпустил один за другим четыре бронебойных снаряда.

— Кирин!

Косогор крутой — не разгонишься, и КВ на малом ходу пополз вверх на гребень заснеженной пашни.

— Полный вперед!

С гребня командир увидел, как фашисты уводили в лощину свои уцелевшие машины: там угрюмо темнел густой осинник.

Заряжающий предупредил:

— Последний!

— Понял, — ответил ему наводчик и тут же попросил: — Кирин, короткая.

Механик-водитель остановил машину. На этот раз лейтенант Старых целился дольше обычного. Снаряд последний, 125-й. От выстрела машина вздрогнула. До рези в глазах Павел смотрел в осинник. Не сдержал радости:

— Есть попадание!

Догонять удирающих не было смысла, в танке — ни снарядов, ни патронов. Последний выстрел из пушки стал финалом боя.

Кирин развернул машину и подвел ее к пылающему танку. На снегу, словно обрубленные коряги, лежали трупы…

Кирин заглушил двигатель. Вслед за командиром танкисты спрыгнули на снег, стали невольно рассматривать убитых. Гитлеровцы были в черных брезентовых тужурках и, что удивительно, в парадной форме.

Обращая внимание на парадные мундиры, заправленные под комбинезоны, танкисты недоумевали: к чему весь этот маскарад? Оказывается, в связи с холодами генерал Гудериан разрешил своим солдатам надеть обмундирование, которое они везли с собой для парада в Москве.

Трупов оказалось много. Час назад это были наглые, сильные завоеватели.

— И у каждого где-то есть мать, — вдруг скорбно произнес лейтенант Старых, а каждый подумал: «Звери — не звери, но и людьми не назовешь…»

К танку по вспаханному снегу, подобрав полы шинелей, бежали пехотинцы. Среди них танкисты узнали высокого и плечистого командира стрелковой роты.

— Тотарчук, передай в штаб: приказ выполнен.

От усталости подкашивались ноги, и Павел, не в силах стоять, прислонился к броне. Здесь его и нашел капитан Хорин.

— Спасибо, Паша, — обнял он лейтенанта.

Подоспела полевая кухня. Вместе ели танкисты и пехотинцы. По-домашнему дружно стучали ложки. Каша была сытная, вкусная и почему-то пахла окалиной…

Вовремя подоспел корреспондент фронтовой газеты. Он привез долгожданное известие: Западный фронт перешел в наступление.

Капитан Хорин, счастливый, что подчиненные у него — герои, повел корреспондента взглянуть на машину. На ней оказалось 29 вмятин от прямых попаданий снарядов, но ни крыльев, ни зипов, ни запасных траков, как будто машина прошла через огненный смерч.

ПРИКАЗ ВОЙСКАМ ЗАПАДНОГО ФРОНТА

О НАГРАЖДЕНИИ ЛИЧНОГО СОСТАВА

17 января 1942 года № 44 Действующая Армия

От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР за образцовое выполнение боевых заданий Командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество

Награждаю:

Орденом Ленина

лейтенанта Гудзя Павла Даниловича

Орденом Красного Знамени

лейтенанта Старых Дмитрия Антоновича

Орденом Красной Звезды

старшего сержанта Кирина Акима Сергеевича

Медалью «За отвагу»

сержанта Саблина Павла Ивановича

сержанта Тотарчука Филиппа Дмитриевича.

Завещание друга

Танковая бригада, в которой воевал теперь уже старший лейтенант Гудзь, вышла к горе Лудино — западней Волоколамска — и здесь была остановлена противником.

Для штаба батальона танкисты облюбовали пустую уцелевшую избу. Майор Хорин — это звание он получил за бои под Москвой — неожиданно вспомнил, как еще в начале войны Гудзь ездил к матери на побывку.

— Представляю, Паша, как ты, размахивая кавалерийской шашкой, гонялся за «добродием»…

— Было такое, — с улыбкой отозвался Павел.

— Того гада следовало сдать милиционеру — и дело с концом.

— Тогда он смылся, а я спать хотел…

— А мать возле тебя сидела?

— Сидела.

— И просила возвращаться скорей?

— Просила.

— Все матери такие… Моя пишет, чтобы я берег себя. Я у нее тоже, как и ты, один.

В печи трещали сухие сосновые поленья. В избе еще царил запах эрзац-кожи. Несколько часов назад гитлеровцы здесь ели, спали, сушили обувь. На затоптанных половицах валялись пакеты и обрывки газет с готическими буквами. Сержант, сидевший у печи, вертел в руках при свете пламени пропитанную парафином обертку.

— «Один кэгэ. Тысяча девятьсот тридцать семь», — вслух читал он, и тут же спрашивал: — Товарищ майор, а при чем тут тридцать седьмой год?

— Считать умеешь?

— Выходит, эти буханки они заготовляли впрок?

Павел понимал, что комбат завел разговор о побывке не случайно: в батальоне уже никого не осталось, с кем они вместе начинали войну. И Павел чувствовал, что Хорин его опекает, как старший брат младшего: там, где можно не рисковать, не рискует.

— Мне легче, когда я в бою. Под огнем, — напомнил он комбату.

А тот — за привычное:

— Военное дело — ремесло необычное, не похожее ни на какое другое. Чтоб легко вести бой, надо здорово потрудиться до того.

— А я и тружусь. А все время вроде запасной.

— И правильно. Если я держу в резерве Гудзя, значит, самое важное — впереди. Помнишь, пятого декабря, в отчаянный момент кого я послал? То-то же…

Павел вел свое:

— Завтра нас опять бросят в прорыв. Я пойду первым.

— Не пойдешь, Паша. Тебе приказано срочно прибыть в штаб бригады.

— Зачем?

От прямого ответа Хорин уклонился.

— Отослать меня — твоя инициатива?

— Не совсем… Приказ комбрига. А наступать мы будем…

Павел высказал сомнение в целесообразности спешного прорыва: артиллерия не подтянута, авиации нет, у пехоты надежда на танковый батальон, а в батальоне — три танка.

— Мы даже без танков остаемся танкистами, — напомнил комбат.

Павел почему-то был уверен, что прорыв — предстояло захватить гору Лудино — не состоится, по крайней мере, в ближайшую неделю: давил февральский мороз, и все чаще над полями сожженного Подмосковья разыгрывались метели, сугробы, как запруды, опоясывали дороги. Далеко в тылу застряли «катюши» и гаубицы.