Астрея. Имперский символизм в XVI веке - Фрэнсис Амелия Йейтс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вудсток произвёл невероятное впечатление, но на этом он не закончился. По окончании легенды, отшельник провёл королеву и её свиту в специально устроенный по этому случаю в лесу на вершине холма банкетный домик из дёрна и ветвей, украшенных плющом, цветами и завораживающе мерцавшими золотыми блёстками[341]. Над всем этим возвышался большой дуб[342], с развешанными на нём гербами и девизами, вызвавшими неподдельный интерес у внимательно изучившего их французского посла[343]. Здесь они отобедали за двумя также покрытыми дёрном столами, один из которых был круглым, а другой имел форму полумесяца. Сидя высоко над землёй, среди сверкающих декораций, королева и её придворные дамы должны были (по замыслу постановщика) выглядеть некими небесными созданиями. Через некоторое время посреди весёлого шума застолья послышались божественные звуки незнакомых инструментов, исходящие откуда-то снизу, и в нужный момент, впервые, как считает Чамберс[344], в елизаветинской литературе, появилась королева фей. Возможно, это было не первое её появление в Вудстоке, поскольку в своей стихотворной речи она говорит, что совсем недавно видела, как Елизавета неподалёку отсюда остановила жестокую схватку[345]. Это может означать, что королева фей присутствовала при поединке между Контаренусом и Лорикусом, с которого началось увеселение. Стихи её ещё довольно слабы, но скоро она научится говорить гораздо лучше. Ибо здесь мы, вероятно, подошли вплотную к тем живым источникам живого театрального действия, из которых черпали своё эмоциональное вдохновение и «Аркадия» Сидни, и «Королева фей» Спенсера.
На обратном пути через лес снова послышалась музыка, шедшая откуда-то «неподалёку из-под дуба», где пел и играл «прекраснейший из ныне живущих». Песня из дуба перекликается с песней Глубокого желания из зарослей падуба в Кенилворте, но разница в уровне между ними такова, что кажется, будто между двумя увеселениями прошла целая эпоха:
I am most sure that I shall not attain,
the only good wherein the joy doth lie.
I have no power my passions to refrain,
but wail the want which nought else may supply.
Whereby my life the shape of death must bear
that death, which feels the worst that life doth fear.
But what avails with tragical complaint,
not hoping help, the furies to awake?
Or why should I the happy minds acquaint
With doleful tunes, their settled peace to shake?
O ye that here behold infortune's fare,
there is no grief that may with mine compare[346].
(Уверен, не смогу я дотянуться,
Туда единственно, где радость обитает.
Нет сил сдержать мне мои страсти,
Могу стенать лишь о желанье, кое никто не в силах утолить.
Над жизнью моей довлеет призрак смерти
Той смерти, что сильней всего страшит живое.
Но толку что в сём горестном стенаньи,
Желанной помощи взамен лишь фурий пробуждать?
И стоит ли счастливые умы знакомить
С мотивом скорби, потрясать их прочный мир?
О, вы, свидетели несчастной доли,
Нет горя, что могло б с моим сравниться)
В рукописной антологии поэзии авторство песни из дуба приписывается Эдварду Дайеру, что вполне может быть правдой, ибо его присутствие в Вудстоке примерно в это же время подтверждено документально[347].
Во второй день увеселения была поставлена пьеса, которая привела историю Контаренуса и Гаудины к довольно неожиданному концу[348]. Гаудина, при сочувствии, но также и полном одобрении королевы фей, оставляет Контаренуса во имя государственных соображений. Эта была маленькая неуклюжая пьеска в слабых стихах (возможно, Гаскойна), но публика, по словам рассказчика, была так глубоко тронута ею, «что её светлость и другие дамы никогда раньше не проявляли своих чувств столь открыто»[349].
Сидни, вероятно, тоже присутствовал в Вудстоке, а его сестра Мэри, для которой написана «Аркадия», была там совершенно точно. Ей, маленькой девочке двенадцати лет, только что ставшей фрейлиной двора, вручили один из девизов с ветвей дуба над банкетным домиком в лесу[350].
Вудстокские образы в речах для турниров Дня Восшествия
До нас дошло некоторое количество речей, сочинённых, по-видимому, для турниров Дня Восшествия, темы которых связаны с романтикой Вудстокского увеселения. Часть из них можно найти в третьем томе «Путешествий королевы Елизаветы» Николса. Источником ему послужили тексты, опубликованные Уильямом Хэмпером с имевшейся у него рукописи, которая ныне утрачена[351]. Другие представлены в уже упоминавшемся манускрипте из Дитчли (содержащем экземпляр Легенды Хеметеса), который ранее хранился в этом имении Ли, а затем был передан в Британский музей его потомком лордом Диллоном вместе с современной расшифровкой. Этот документ начинается с текстов, которые также присутствуют и у Николса, но затем открывает много нового материала. Он никогда не публиковался полностью, хотя Чамберс приводит его содержание в своей книге о Ли[352]. Нет сомнений, что речи, на которые мы собираемся обратить наше внимание, были сочинены для турниров Дня Восшествия, ибо они прямо обращены к собравшимся на этих праздниках рыцарям. К сожалению, сейчас невозможно точно сказать, к каким именно годам они относятся, поскольку в них не указаны даты. По стилю эти документы очень похожи на вудстокскую Легенду Хеметеса.
Одно из таких сочинений (представленное как у Николса, так и в рукописи из Дитчли) это «Послание фрейлины королевы фей», доставленное Елизавете от имени «Очарованного Рыцаря»[353] (Enchanted Knight). Оно сообщает, что в праздник дня начала царствования её величества множество рыцарей собралось «неподалёку отсюда», чтобы помериться своей удалью в её честь. Очарованный Рыцарь, временно не имеющий возможности прибыть по неуказанным причинам, посылает фрейлину с извинениями и подарком. Из этой речи мы узнаём, что миф о королеве фей являлся признанной частью романтики турниров Дня Восшествия.
В другой речи (известной только по манускрипту из Дитчли)[354] мы снова встречаем вудстокского отшельника. Тот явился из своего убежища, чтобы подать прошение от лица кучки похожих на пастухов простолюдинов и предводительствовавшего над ними «нелепо одетого» рыцаря. Перед нашими глазами предстаёт картина, в которой отшельник представляет королеве рыцаря, очевидно, в каком-то деревенском маскарадном наряде, сопровождаемого группой крестьян или пастухов. Отшельник и сам, как он говорит, был когда-то рыцарем, но, состарившись, оказался «в заброшенном углу». Чтобы поддержать спутника, отшельник читает
