Астрея. Имперский символизм в XVI веке - Фрэнсис Амелия Йейтс

Я говорил с ним о постоянстве мира и переменчивости вещей. Я передал ему слова Сенеки о Вечности, основанной на изменчивости и объединении противоположностей. Я указал ему на то, как на земле сменяют друг друга зима и лето, в воде – приливы и отливы, в воздухе – жара и холод[355].

Он советует рыцарю оставить двор и поселиться в деревне, что рыцарь, по сути, и так уже сделал, собрав вокруг себя толпу крестьян. Вместе они проводят много времени в молитвах о королеве, чьё благословенное правление дарует им евангельскую благодать. Продолжу дальше словами самого отшельника:

Как-то раз недавно, всемилостивейшая королева, во время веселья под одну из их незатейливых песен, пришедший из церкви человек рассказал им о том, как викарий говорил своим прихожанам о празднике, который превосходит все папские и будет отмечаться в семнадцатый день ноября. Тогда рыцарь, помня взятый им на себя обет о том, что, пока он может сидеть в седле и держать копьё, он будет ежегодно демонстрировать силу своей руки во славу той, что была госпожой его сердца, сказал своим соседям, что он должен покинуть их на какое-то время. Нет, во имя Девы Марии, сказали они, тогда мы пойдём с тобой и примем в этом такое же участие, как и ты. Так, потратив всего несколько пенсов, мы сможем лицезреть самую благочестивую госпожу (да благословит её Бог), из тех, что когда-либо видел мир. Так мы увидим турнир (говорили они) и сами, насколько сможем, примем в нём участие, если ты возьмёшь нас с собой. Нет, мои добрые соседи, говорил рыцарь, это благородное занятие не для людей вашего происхождения и воспитания. Только благородный человек может участвовать в этом, либо тот, у кого есть разрешение. Но, хозяин, молвил один из них, пусть нет у нас родословных, но, может быть, мы могли бы явиться под видом благородных людей, а, чтобы не провалиться, ты будешь говорить за нас[356].

Затем отшельник объясняет, что рыцарь уполномочил его обратиться с прошением к королеве от имени этих крестьян, которые просили, во-первых, дать им возможность увидеть её, а, во-вторых, «если им нельзя сражаться, то позволить хотя бы завтра принять участие в состязаниях на квинтейне»[357].

Что можем мы почерпнуть из этой необычной речи? В первую очередь, то, что она определённо относится к турниру Дня Восшествия 17 ноября, на который собирается рыцарь (он делает это каждый год) и куда крестьяне хотят попасть «завтра».

Во-вторых, эта речь заметно выдержана в духе Вудстокского увеселения. Она представляет собой длинную историю, рассказанную отшельником, который оказался «в заброшенном углу» (фраза, использованная отшельником из Вудстока). Нелепо одетый рыцарь[358] склонен к уединённой жизни в ностальгическом духе вудстокской простоты. В рукописи из Дитчли сразу за этим текстом идёт «Легенда Хеметеса», а предшествует ему «Послание фрейлины королевы фей». Обе речи, и фрейлины, и отшельника почти наверняка принадлежат Ли и были сочинены для турниров Дня Восшествия. Очевидно, что образы Вудстокского увеселения и турниров были тесно связаны друг с другом.

В словах отшельника любопытнее всего то, что викарий приходской церкви мог объявлять о приближении турнира Дня Восшествия и, возможно, даже читать об этом проповедь, рассказывая своим прихожанам, что этот праздник превосходит все праздники папы. Это чрезвычайно важное указание на то, что данный ежегодный институт протестантского рыцарства сознательно предлагался в качестве замены старым папским праздникам и дням святых[359]. Потратив несколько пенсов (а мы знаем из рассказа фон Веделя, что входная плата на турниры Дня Восшествия была двенадцать пенсов)[360], простые крестьяне теперь вместо прежних развлечений могли наблюдать как поклоняются Елизавете её рыцари. Также из этой речи мы видим, как в своём религиозном аспекте протестантское рыцарство тяготело к пасторальной аллегории. Молитва о королеве и её евангельской благодати мгновенно перетекает в сельский праздник с незатейливой песней. Вместе с «нелепо одетым» рыцарем и его пастушеской свитой мы оказываемся в мире пасторальной теологии, обыденного протестантизма «Пастушеского календаря», пасторальных эклог «Аркадии» и Филисида с его турнирным пастушеским маскарадом.

Эта речь, несомненно, очень важна для исследователей спенсеровской «Королевы фей». Следует вспомнить, что Спенсер и сам выводит происхождение своей поэмы из «ежегодного праздника» королевы фей, на котором «нелепый молодой человек» подал прошение королеве[361]. Эта речь с её философией изменчивости, протестантской моралью и нелепо одетым рыцарем, отправляющимся на ежегодный праздник в честь королевы, использует тот же самый язык, что и Спенсер. Год за годом, устраивая празднества для Елизаветы, Ли через свои маскарады способствовал формированию воображения эпохи.

В рукописи из Дитчли есть также ещё один документ о турнирах, которого необходимо кратко коснуться. Стихотворение, датированное 17 ноября 1584 г., по всей видимости относится к турниру этого года, равно как и следующее сразу за ним длинное обращение к королеве[362]. Оно написано от имени неких «странствующих рыцарей», которых на турнире прошлого года представлял Чёрный Рыцарь и которые сейчас явились все сами. Один из них советуется со старым отшельником и следует его предсказаниям (снова мотив отшельника). Ещё одна речь, следующая в рукописи сразу за этим текстом, может также относиться к празднику Дня Восшествия[363]. Она посвящена Храму мира, в котором должны примириться некоторые враждующие рыцари. Возможно, здесь имеется в виду какое-то реальное сооружение, воздвигнутое на ристалище и призванное воплощать ведущую аллегорию праздника. Известно, что нечто подобное делалось на турнире 1590 г., к которому мы сейчас подойдём.

Но сперва мы должны на мгновение почтительно остановиться перед одной из записей в манускрипте из Дитчли, которую Чамберс приводит полностью, но без комментариев[364]. Она озаглавлена «В память о сэре рыцаре Филипе Сидни 17 ноября 1586 г.». Судя по дате, она относится к поминовению Сидни на турнире Дня Восшествия 1586 г., года его смерти. Запись состоит из трёх кратких стихотворений на латыни, озаглавленных по-английски «первое» (the first), «второе» (the second) и «на траурном коне» (upon the mourning horse). Поскольку первое стихотворение упоминает троих друзей, один из которых мёртв, вполне может быть, что первое и второе трёхстишия произносили Дайер и Гревилл, двое оставшихся в живых из известной троицы. Третий стих, очевидно, помещался каким-то образом на траурной лошади. Мы можем только гадать, как Ли поставил эту несомненно трогательную сцену. Возможно, кто-то выводил коня, чтобы как обычно остановить его перед королевой, но уже без всадника, потому что Пастуший