Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь - Николай Владимирович Переяслов

У нас в дому не прижились пенаты,

Им не хватило масла и вина,

Их облекла наплывшая когда-то

И отстоявшаяся тишина.

Они искали радости крылатой,

Уступчивого смеха в темноте

И нежности, прозрачной и богатой

В ее неповторимой простоте.

Нашли они дозорное молчанье,

Случайных ласк случайный дар скупой

И обреченное безожиданье,

Сердец безлюбых восковой покой.

Они ушли… Я знаю: лепет звонкий,

Ребячий смех их удержать могли.

Но нам ли, скудным, благодать ребенка?..

Пенатов нет. Их уголок в пыли.

«Несмотря на эти и другие многочисленные упреки в адрес любимого, Нине Леонтьевне по большому счету повезло, – отмечает Варвара Бутягина. – Георгию Аркадьевичу, кстати сказать, тоже. И оба это понимали».

Нина Леонтьевна как-то рассказывала своим друзьям такую притчу: некий узбекский властитель любил и был страстно любим своей женой. У него не было гарема. Но франкский царь подошел к стенам его города и сомкнул кольцо осады. Осаждающий сказал: я уведу свои войска, если ты сочетаешься браком с моей сестрой, которая уже давно мне досаждает. Спросив у жены разрешения изменить ей, узбекский бохадур принял условие победителя. И на следующую ночь он вошел в шатер сестры победителя. Но первая жена его стояла у шатра, прислонясь спиной к стволу осины: она слышала вздохи и поцелуи и дрожала, прижавшись спиной к коре; с той поры дрожь ее дошла до сердцевины осины и дерево непрестанно дрожит осинной дрожью…

Вот что значит идти по жизни любящей женой.

И понимая это, Георгий, стараясь внести в их жизнь хоть какую-то долю своей теплоты и радости, одаривал Нину все новыми и новыми стихами, одно лучше другого. Хотя и в них неизбежно присутствовала доля потаенной тоски и печали, как, например, в посвященном Нине стихотворении «Нам всегда хотелось «иначе»:

Нам всегда хотелось «иначе»,

Нам сквозь «это» виделось «то»;

Если жили просто на даче,

Улыбались: «живем в шато».

Каждый дом на горе – «закрополь»,

«Монтезума» – каждый цыган;

Называется: Севастополь,

Ощущается «Зурбаган».

В мире все, «как на той картине»,

В мире все, «как в романе том», —

И по жизни, серой пустыне,

За миражем вечным бредем.

И прекрасной этой болезни,

Удвояющей наши дни,

Мы кричим, исчезая в бездне:

«Лама, лама, савахфани!»

Во время смертной казни на кресте последние слова Иисуса Христа были произнесены на арамейском языке: «Элои, Элои, лама савакфани!» – что означает: «Бог мой, Бог мой, зачем ты оставил меня?» (Матфей. 27, 46), (Марк. 15, 34). По-еврейски эта фраза звучит несколько иначе: «Эли, Эли, лама азавтани?»

Зимой 1930 года в Доме Герцена (нынешнем Литинституте) был объявлен творческий вечер Георгия Шенгели, на который впервые в жизни абсолютно никто не пришел, ни один слушатель. Были только Липкин, Тарловский со своей женой, Софья Парнок и сам Шенгели с Ниной.

Вот как рассказывает об этом несостояшемся вечере Семен Липкин:

«Через 20–30 минут, когда стало ясно, что ждать слушателей уже не имеет смысла, Шенгели, гордо и зло улыбаясь, сказал:

– Пойдем, поужинаем. Угощает герой несостоявшегося вечера.

Шенгели сорвал в парадной афишу со своим именем. Мы спустились вниз, в полуподвал. Скудно освещенный длинный и узкий зал ресторана был пуст. Большие мягкие люстры низко озаряли сервированные столики. Мы уселись. Подошел официант с записной книжечкой в кожаном переплете. Шенгели заказывал, не заглядывая в меню, как завсегдатай. Названия некоторых блюд я услыхал впервые.

– Что будем пить? – спросил герой несостоявшегося вечера. – Я, как всегда, “Кюрдамир”.

Три наши дамы пожелали водки. Тарловский и я к ним присоединись.

Пили, закусывали, болтали, смеялись, у всех на душе было тяжело…

И вдруг появилось новое лицо. Маяковский. Он вошел в пальто, в кепи, с тростью. Не глядя на нас, на единственный занятый столик, он двинулся в конец зала. Мы слышали, как он шумно снимал пальто, усаживался. К нему устремился бородатый важный мэтр. В затихшем зале раздалось: “Бутылку моего вина, пачку моих папирос”.

Не в другой, а именно в этот позорный для него вечер Шенгели оказался под одной ресторанной крышей со своим заклятым врагом. И когда? За два месяца до самоубийства Маяковского. Как не поверить в эллинский Рок?..

…И вот он сейчас один, за бутылкой «своего» вина, а рядом – чужие, неинтересные люди.

Он покинул ресторан довольно скоро. Нина Леонтьевна сказала:

– Вы знаете, он был сегодня какой-то особенный. Мне даже стало его жаль. Мне кажется, что у него горе. Будет беда…»

И через два месяца Маяковского не стало.

…Однажды летом Шенгели с Ниной и Семеном Липкиным оказался в Крыму в гостях у Волошина, и в один из вечеров жена Марка Тарловского Лада Руст сказала, что сейчас будут выбирать Короля и Принца поэзии, а тайком сказала всем, что Королем здесь обычно избирают Максимилиана Волошина.

В итоге результатов получилось: Королем стал – Макс Волошин, а Принцем – Марк Тарловский.

Как описывает потом Семен Липкин: «Шенгели не сумел и не хотел скрыть обиду, ушел с Ниной Леонтьевной. Никто ему не посочувствовал, пили отузское вино. Король поэзии читал стихи, то повышая голос до женского, то понижая и громокипя, как Зевс…»

Георгий Шенгели напишет потом, что у Макса «вместо личности – пасхальное яйцо… Откроешь – в нем второе; откроешь второе – в нем третье…» И добавит еще: «Своеобразный и богатый, он в каждой строке переливается по-иному, в точности соответствуя всем изгибам логического рельефа».

А через два года после незабвенного Коктебеля, – 11 августа 1932 года, – на Малый Ржевский к Шенгели пришел молодой Семен Липкин. Георгий, и без того всегда смуглый, был на этот раз как-то весь темен, даже черен. Нина Леонтьевна плакала.

«Умер Волошин, ушел Макс», – вздрагивающим голосом сказал ему Шенгели.

Все умерли: Татьяна и Наташа,

Людмила, Анна, Бэла и Рэнэ…

Кого любить мне, если не умею

Их отыскать среди живущих ныне?

О нет: я не ищу Прекрасной Дамы, —

Не знал бы я, что делать мне с Марией,

Себе земную я хочу подругу,

Покорную и радостную мне.

Но книги!.. Зажигательным стеклом

Они сгущают легкое сиянье

В огонь, в клинок, – и кровяным рубцом

Их вечное горит очарованье.

И вот уже я не хочу другой,

Чем та, о