Удушье - Чак Паланик

Всё это один и тот же участок территории в форме фасолины, который каждому хочется назвать по-своему.

Чтобы установить там собственный флаг. Собственный символ.

Чтобы не кончить, воображаю занятия по анатомии на первом курсе и расчленение двух ножек клитора, crura, — каждая длиной где-то с указательный палец. Представляю рассечение corpus cavernosa, двух цилиндров пещеристой ткани пениса. Отрезаем яичники. Убрали яички. Учат отделять все нервы и складывать их сбоку. Трупы воняют формалином, — формальдегидом. Тот самый запах новой машины.

Со всякой фигнёй про трупы в мыслях можно скакать часами, ни к чему не добираясь.

Можно убить целую жизнь, не чувствуя ничего, кроме кожи. Такое вот волшебство этих баб-сексоголичек.

Когда у тебя зависимость, можно остаться без всяких ощущений, кроме опьянения, прихода или голода. Хотя, если сравнить их с остальными чувствами — с грустью, злостью, страхом, нервами, отчаяньем и депрессией, — ну, зависимость уже не кажется такой уж плохой. Она становится очень даже приемлемой альтернативой.

В понедельник остаюсь дома после работы и просматриваю старые мамины плёнки, оставшиеся от терапевтических сеансов. Здесь — два тысячелетия женщин на одной полке. Здесь голос моей мамы, такой же ровный и спокойный, как когда я был малолетним говнюком.

Бордель подсознания.

Сказочки на ночь.

«Представьте, что большой вес давит на ваше тело, погружая ваши руки глубже и глубже в подушки дивана». Плёнка крутится в наушниках; не забыть лечь спать на полотенце.

Вот имя на одной из кассет с сеансами — Мэри Тодд Линкольн.

Не пойдёт. Больно уродливая.

См. также: Сеанс Уоллис Симпсон.

См. также: Сеанс Марты Рэй.

Вот три сестры Бронт. Не настоящие женщины, а просто условности, просто их имена в роли пустых полочек, на которые можно проецировать, которые можно заполнить старинными стереотипами и клише: молочной белоснежной кожей и турнюром, башмаками на пуговицах и кринолином. Одетые в одни только корсеты китового уса и ленты-кроше, здесь Эмили, Шарлотта и Анна Бронт, развалившиеся в томной наготе на диванх-канапе конского волоса в зале в один душный полдень. Секс-символы. Сам всё дополняешь: опорные моменты и позы, стол с крышкой на роликах, духовой орган. Вводишь себя в роли Хисклиффа или мистера Рочестера. Просто ставишь плёнку и расслабляешься.

Как будто мы способны вообразить прошлое. Прошлое, будущее, жизнь на других планетах — всё ведь полнейшее следствие, полнейшая проекция той жизни, которую мы знаем.

Я закрылся у себя в комнате, Дэнни приходит и уходит.

Словно это просто какая-то нечаянность, ловлю себя с пальцем вдоль колонки Маршаллов в телефонном справочнике. Её в списке нет. Иногда по вечерам после работы сажусь в автобус, проходящий мимо Сент-Энтони. Её никогда нет ни в одном из окон. Проезжая мимо, нельзя угадать, какая из машин на стоянке принадлежит ей. Не выхожу.

Порезал бы ей колёса, или оставил бы любовную записку — не знаю.

Дэнни приходит и уходит, и с каждым днём в доме всё меньше камней. А если не видеть кого-то ежедневно, то заметно, как люди меняются. Я наблюдаю из окна на втором этаже, Дэнни приходит и уходит, толкая в тележке камни всё больше и больше, — и каждый день Дэнни смотрится чуть крупнее под своей старой клетчатой рубашкой. Лицо у него покрывается загаром, его грудь и плечи становятся достаточно широки, чтобы расправить клетчатую ткань так, что она уже не висит складками. Он не качок, но стал шире, куда крупнее обычного Дэнни.

Наблюдая из окна за Дэнни, я сам словно камень. Я остров.

Зову сверху, мол, помощь ему не нужна?

Стоя на тротуаре, Дэнни оглядывается по сторонам, прижимая в объятьях камень к своей груди.

— Я наверху, — говорю. — Не нужно помочь?

Дэнни взваливает камень на магазинную тележку и пожимает плечами. Трясёт головой и смотрит на меня снизу, держа руку козырьком над глазами.

— Помощь мне не нужна, — отвечает. — Но можешь помочь, если хочешь.

Ладно, забыли.

Мне-то хочется быть нужным.

Мне-то нужно быть необходимым для кого-то. Мне-то нужен кто-нибудь, кто пожрёт всё моё свободное время, мою личность, моё внимание. Кто-нибудь, зависящий от меня. Взаимно-зависимый.

См. также: Пэйж Маршалл.

Тот же случай, когда таблетка может значить и что-то хорошее, и что-то плохое.

Ты не ешь. И не спишь. Питаться Лизой — не значит есть по-настоящему. Когда спишь с Сарой Бернар — не уснуть на самом деле.

Волшебство сексуальной зависимости — тебе никогда не проголодаться, не устать, не заскучать и не загрустить от одиночества.

На обеденном столе сваливаются в кучу всякие новые открытки. Всякие чеки и наилучшие пожелания от незнакомцев, которым охота считать себя чьими-то героями. Которым кажется, что они кому-то нужны. Какая-то женщина пишет, мол, начала цепочку молитв за меня. Духовная пирамидальная схема. Будто против Господа можно выйти братвой. Окружить и позагонять Его.

Тонкая грань между молитвой и наездом.

Вечером во вторник голос на автоответчике спрашивает моего разрешения перевести маму на третий этаж Сент-Энтони, на тот этаж, куда отправляются умирать. Первым делом я слышу, что голос — не доктора Маршалл.

Ору автоответчику, мол, — да само собой. Отправьте свихнувшуюся суку наверх. Устройте её поудобнее, но ни за какие героические меры платить я не стану. За питательные трубки. За аппараты искусственного дыхания. Реакция у меня могла быть и получше, если бы не тихая манера, в которой администраторша ко мне обращается, это придыхание в её голосе. То, как она подразумевает, мол, я хороший человек.

Прошу её тихий записанный голос не звонить мне больше, пока миссис Манчини не будет мертвее мёртвой.

За исключением выдуривания денег, я скорее позволю человеку себя возненавидеть, чем жалеть.

Выслушивая всё это, я не злюсь. И не грущу. Чувствую теперь только одно — половое возбуждение.

А среды означают Нико.

В женском туалете пухлый кулак её лобковой кости бьёт меня по носу, Никто трётся и мажется вверх-вниз об моё лицо. Все два часа Нико опутывает сплетёнными пальцами мой затылок и тянет в себя мою рожу, пока я не давлюсь интимными волосами.

Ощупывая языком внутренности за её малыми половыми губами, я облизываю складки уха доктора Маршалл. Дыша через нос, тяну язык навстречу спасению.

В четверг первым делом Вирджиния Вульф. Потом Энез Нин. Потом ещё остаётся время на сеанс Сакайявеи, пока наступает утро, и мне нужно идти на работу в 1734-й.

В промежутках записываю своё прошлое в блокнот. В рамках своего четвёртого шага, своей полной и бесстрашной моральной описи.

Пятницы означают Таня.

К пятнице в мамином доме уже не остаётся камней.

В гости приходит Таня — а Таня значит анальный секс.

Волшебство поиметь попку — в том, что она каждый раз тугая, как девочка. А ещё Таня приносит игрушки. Бусы, прутья и зонды, все попахивают отбеливателем, — она протаскивает их туда-обратно в чёрной кожаной сумке, которую держит в багажнике машины. Таня работает рукой и ртом над моим поршнем, проталкивая первый шарик из длинной струны скользких красных резиновых шаров мне через задний люк.

Закрыв глаза, пытаюсь достаточно расслабиться.

Вдох. Потом выдох.

Представь себе обезьяну с каштанами.

Гладко и ровно: вдох — и выдох.

Таня ввинчивает в меня первый шарик, а я спрашиваю:

— Ты сказала бы мне, если бы по моим словам выходило, будто я в чём-то сильно нуждаюсь, правда?

И первый шарик проскальзывает внутрь.

— Почему люди не верят, — продолжаю. — Когда говорю им, что мне вообще на всё плевать?

И второй шарик проскальзывает внутрь.

— Мне ведь на самом деле, и правда насрать на всё, — говорю. Очередной шарик проскальзывает внутрь. — Не собираюсь больше страдать, — говорю. Ещё что-то проскальзывает внутрь меня.

Таня продолжает брать мой поршень по щековине, зажимает в кулаке свисающую струну, потом дёргает.

Представьте, как женщина тянет из вас кишки. См. также: Моя умирающая мать.

См. также: Доктор Пэйж Маршалл.

Таня снова дёргает, и срабатывает мой поршень, обхаркивая белыми солдатиками стену спальни за её головой. Она снова дёргает, и мой поршень кашляет всухую, всё кашляет и кашляет.

Ещё кончая всухую, говорю:

— Чёрт. Серьёзно, это было что-то.

Как бы НЕ поступил Иисус?

Склонившись вперёд, упираясь расставленными руками в стену, чуть подогнув колени, спрашиваю:

— Полегче нельзя? — говорю Тане. — Ты же не косилку заводишь.

А Таня сидит у моих ног на корточках, всё разглядывая скользкие вонючие шарики на полу, говорит:

— Ой блин, — поднимает струну красных резиновых шаров, демонстрируя её мне, и сообщает. — По идее здесь должно быть десять.