Узкие врата - Антон Дубинин

Свет на лице Фила, одна половина лица светлая, другая — в тени.

Прости нас, прости, подумал Алан отчаянно, уже не заботясь о сохранении лица, и пусть я буду реветь, и даже — пусть он это заметит… Плевать. Прости нас и ты, святой Простачок. Попроси за нас. Я больше так не хочу. Не хочу быть таким.

Но Фил не заметил, что что-то не так с его спутником — внимание его переключилось на группу, вошедшую в вагон. Две черноволосые, горбоносые женщины, не то горянки, не то — из цыган, и с ними молодой парень с сумкой на тележке. Вроде не опасные, решил повсюду ищущий врагов Фил — и расслабился, когда гомонящие тетки (горские тетки умеют гомонить, даже когда их всего две) устраивались на соседних сиденьях, через проход. Парень с сумкой скользнул подозрительным взглядом по Филу — и тоже, видно, признал соседей безопасными. Мирные парни, пьют не пиво, а сок, один — совсем хлюпик. Ничего, едем.

Алан тем временем загнал слезы обратно в глаза и тупо смотрел в деревянную раму в грязных разводах давнего дождя. Если сегодня приедем-таки в Гардвиг, надо будет пойти в посольство. Потому что впереди — переход границы, а это дело не шуточное. Об этом надо подумать, и подумать отдельно. Заполнить анкету. Купить визу.

— Эй, Эрих! А кто это — святой идиот? Ты, что ли? Это ты про себя?

Алан сначала даже не понял, о чем это. Потом, когда осознание коснулось кожи — почему-то на затылке, слегка шевельнув волосы — обернулся, чувствуя, что медленно проваливается сквозь скамью.

— Ты… О чем?

— Да вот тут же у тебя написано — «Святым идиотам неведом страх, И здесь не любят таких… А ты — проездом, так проезжай, Не медли ни дня, Галахад», — Фил перевернул откидной листок Алановой тетрадки и выжидательно посмотрел на автора, сощурясь, будто ему в глаз что-нибудь попало. — И почему Галахад, кстати? Вообще, ты со щитом-то работать умеешь? А то у тебя тут — «И в белый твой щит барабанит дождь»…

Алан, закусив губы, чтобы не заорать от ярости, выдрал у Фила свою тетрадь, едва не порвав ей обложку надвое. Руки у него слегка тряслись от бешенства.

— Не смей… Брать без спросу мои стихи, ты… Ты… Понял?

— Без вопросов, понял, — Фил презрительно двинул плечом. — Надо было сразу говорить. А то она лежит на скамейке, как нарочно подложили. Я-то, простак, думал, что искусство принадлежит народу. А оно, оказывается, для избранных, ну, что ж поделаешь. Да чего ты взбесился-то? Нервный, как окситанец…

Алан, чувствуя, как кожа на лице горит от обиды, пихал толстую упирающуюся тетрадку на дно рюкзака и старался не издать ни звука. Потому что слова, просившиеся на язык, пожалуй, не стоило произносить и вовсе. Стихи, его стихи, единственное свое, что он ценил на самом деле высоко!.. Единственное, в чем его оч-чень не надо было унижать…

Нет, я спокоен. Я совершенно спокоен, я не поддамся на уговоры демона, я не отвечу на твою провокацию. Я буду просто сидеть и смотреть в окно. Что это там за дерево? Неужели платан? И дорожные столбы, серые, черно-полосатые, кивающие, расплывающиеся, текущие по щекам…

Чтобы успокоиться, Алан стал повторять эти униженные Филом стихи, самые новые, только что, в электричке законченные, а начало их приснилось уже давно, с неделю назад, еще дома… Это были хорошие стихи, несмотря ни на что — хорошие, и их наплывающие друг на друга строчки музыкальным, правильным звучанием обещали рассудить по справедливости. Не в пользу этого ненавистного человека, нет, не в пользу.

«Когда тебя заберут домой,

О, я буду очень рад.

Ведь ни друга меч и ни ангел твой

Тебя не защитят.

Для здешних мест опасное чудо —

Такой безмятежный взгляд,

И только когда ты уйдешь отсюда,

Я буду безмерно рад.

Ты следуешь мимо пустых деревень,

Холодных и диких скал,

И прямо спросишь, войдя под тень,

О том, чего здесь искал,

И в белый твой щит барабанит дождь,

Ему не укрыть тебя, брат,

И только когда ты отсюда уйдешь,

Я буду спокоен и рад.

Разбойничий город, а ты в него

Пришел в нехороший час.

Здесь слишком пусто на мостовой,

И странно смотрят на нас,

И пьяная стража хитро вослед

Глядит от запертых врат —

Когда ты отсюда уйдешь, поэт,

Я буду, конечно, рад.

Тебе не место рядом с тюрьмой,

Ты думаешь, это сад.

Когда тебя позовут домой,

Я буду рад, Галахад,

И я наконец усну спокойно,

И первую ночь — без снов,

Без этих дальних, тревожных, стройных,

Трепещущих голосов.

Святым идиотам неведом страх,

И здесь не любят таких.

Ведь я родился в этих местах,

Мне все известно о них,

А ты — проездом, так проезжай,

Не медли ни дня, Галахад…

Когда ты покинешь этот край,

Наверно, я буду рад.

Ты был в церквах и видел во сне

Розарий из роз огня.

Но из убитых в этой войне

Не все воскреснут в три дня,

Не каждая виселица — крест,

Не все проснутся к утру…

Когда ты уедешь из этих мест,

Наверное, я умру.

А если ты открытой спиной

Получишь свою стрелу,

И бледный волхв, не встречен тобой,

Прождав, вернется во мглу,

Наверное, взгляд безмятежный твой

Станет взглядом моим,

Но ты — живой, ты еще живой,

Прошу, останься живым.

Не дай мне Бог взять твой белый щит,

Не будучи тобой —

Но каждая птица домой летит

Дорогой самой прямой,

Лицо твое худо, и бледное пламя

Вокруг, молодой изгой…

„Позвольте, сир, мне поехать с вами,

Я буду верным слугой“».

— Эй, слышь, Эрих. Я ложусь спать.

— А-а. Ложись. И не называй меня «Эрих», — запоздало возмутился он, отрывая взгляд от окна. Как ни странно, он правда успокоился. В мире есть братья, в мире есть рыцари. И есть то, чего они взыскуют. Почему бы в этом же мире не быть и некоторым другим людям? Наверное, это тоже зачем-то надобно…

— Ладно, Эрих. Не буду… Кстати, ты, пока я буду спать, подумай над посольскими делами. Тебе придется там говорить, ты же у нас более… хм… обаятельный, и синяков, опять же, не имеешь под глазами.

— Хорошо.

— И разбуди меня через два часа. Понял? Повтори легенду, которую мы придумали для посольства, чтобы там не позориться. Про двух студентов-историков, пишущих работу о падении Галльской Империи.

Алан не ответил, только кивнул. В вагоне было не по-апрельски душно, он раскачивался из стороны в сторону, будто собираясь сойти с рельсов. Юноша положил неприкаянную голову на рюкзак, на сцепленные замком руки, и стал думать о брате. Думать о брате, хотя последнее время эти мысли приносили только безысходную боль… Да еще — желание спешить. Метаться во все стороны… Спешить… Бежать… Может быть, даже совсем в другую сторону…