Небозём на колесе - Александр Иличевский

Трудность решения этой головоломки главным образом состояла не в том, чтобы найти такую свежую и толковую голову, которой было бы по плечу решить перед ней замышленное, но в том, что личность этой головы должна была стать со временем лицом отчасти доверенным. То есть быть не только талантливым исполнителем, но и по природе своей годиться в сподвижники, так как Кортез был бы вынужден доверить ей сокровенное. Вскоре выяснилось, что и предполагалось: найти такую изюминку оказалось невозможно.

В поисковом отчаянии Кортеза занесло на университетский факультет психологии.

Чутье привело его туда случайным – неведомым ему самому способом. В пятницу утром, спустившись из номера в «Национале», Кортез вошел в ресторацию на втором этаже – позавтракать. Он сел за столик и, пока подавальщик нес ему нужное, снова подумал то, с чем засыпал накануне: ему некуда больше идти. Уже целый месяц прошел насмарку, а новостей – «с гулькин носик». За прошедшую неделю он переговорил впустую с четырнадцатью кандидатами – людьми психиатрического ремесла, и его мутило: все оказались жадными зазнайками.

Подавальщик ему принес кое-что, сонно послонялся вдоль окон, поправляя шторы, и протяжно пропал, как долгий корпусом таракан, всочившись в какую-то щель.

Тут за столик к Кортезу подсел небольшой седой старик, похожий на серебряного льва.

Старик поболтал в воздухе графинчиком с коньяком и подхмыкнул.

Кортез раздумчиво поместился взглядом в покачивающееся озерцо, в котором вспыхивало и начиналось хрустальное утро, и оглянулся за помощью.

Львиный старик грозно сказал непонятное и, рыкнув точным взглядом, исчез.

Кортез «поклевал» завтрак, но аппетит так и не появился.

Посидел еще, глядя за штору.

На площади велись раскопки. Группы археологов и рабочих, отстояв в очереди, ритмично спускались на лифте в котлован, на невидимом дне которого, как далекий набат, била что есть маху свайная баба.

Впрочем, что такое «набат» и «свайная баба», – Кортез не знал.

А знал бы, то все равно не понял, зачем археологам забивать в гроб своего труда сваи.

Но необъясненные слух и зрение тревожили его и заставляли соображать на этот счет разные картины. Среди них не было правдивой, но зато имелась следующая.

Лифтов на самом деле было много, и каждый раз поднимался и спускался новый. Порция археологов заходила, и трос отпускался не в натяг, а вхолостую сопровождал свободное падение лифта. Получался ухающий звук, и новые трупы археологов выгружались мертвецами из обломков клети...

Также заметил Кортез, что в окне пятого этажа серого здания гостиницы, что на противном углу перекрестка, длинно трепалась, моталась и закидывалась сквозняком штора.

Наконец из окна высунулся по пояс обнаженный человек, швырнул вниз бутылку и захлопнул раму, прикусив кончик болтливой шторы.

Тогда Кортез встал.

Старик, похожий на серебряного льва, вырос перед ним.

Его красноречивое презрение испугало Кортеза.

Оглядываясь, он бежал от рычащего старика вниз по лестнице.

Его топот был шорохом по сравнению с гневной зычностью, с какой старик поносил его вдогонку.

Выйдя из гостиницы, Кортез отправился куда глаза посмотрели – направо: побродить, бередя свою безнадегу...

Вдруг впереди за спинами пешеходов появилось спасительное наитие.

Как воздушный шарик, оно маячило и влеклось над тротуаром.

Вскоре он обогнул газетный киоск, бегло скользнув, как по телеграмме, по заголовкам, и свернул как бы вслед за самим собой еще раз направо.

Тут наитие замедлилось и совместилось с ним, нагнавшим; Кортез огляделся и, увидав стайку курильщиков в белых халатах, остановился.

Судя по вывеске над крыльцом, это были юные вивисекторы, студенты, вышедшие в перерыве между лабораторными работами перехватить никотину. Запись агонических симптомов при наблюдении собаки, отравляемой в застекленной камере хлором, давалась им непросто.

Кортез что-то почуял и тронул дальше вглубь переулка.

Соображая, что уже «горячо», срочно прибавил шагу.

Через сотню шагов и минутное замешательство в коридоре он сидел в кабинете декана психологического факультета и беседовал с ним и заведующим кафедрой бихевиористики.

Хотя Кортез был довольно толков в своем вычурном объяснении, оба ученых казались исполненными настороженного непонимания, но дружелюбны.

Наконец они неуверенно стали обещать содействие. Не успев сформулироваться, декан сердито отвлекся: отворилась дверь, и в нее заглянула девушка.

Вновь объявившееся наитие покачивалось над ней...

Уступая разговор, Кортез вежливо потупился и отошел к окну. На подоконнике стоял горшок с болгарской геранью, «здравчик». Он потер в пальцах вонючий листик и с удовольствием провел рукой у лица.

Девушка вошла.

Извинившись, она наспех сообщала, что хотела бы переоформить диплом магистра на латиницу, и просила разрешить резолюцию.

Декан вяло протянул руку, но, подписывая, вдруг нашелся и оживленно повернулся к Кортезу.

– А вот, кстати, разрешите представить – Королева Екатерина, – заглянул он в лист. – Одна из лучших выпускниц этого года. Вполне, между прочим, может оказаться вам полезной...

Глава 20. Катя

С первых дней испытательного месяца Кортез исподтишка штудировал Катю.

Он изучал ее, как изучает энтомолог письмена узора на крылышках очередного экземпляра, прежде чем, вычитав до конца, решить, стоит ли заполнять новую ячейку в каталоге...

Поначалу читать было несложно – Катя казалась поденкой. Скользнув по приятному оттенку ее бархатистого нрава, Кортез вскоре наткнулся на то, что искал: дефект, сингулярность, особую точку среди ровных кажимостей поведения. Мнимое существование этой особенности, уловленное чутьем при первой же встрече, подвигло Кортеза пригласить ее к участию в проекте.

Катя действительно случилась выдающимся экземпляром, а мимикрировала под поденку случайно – благодаря инерционно действующим (в силу биографического штампа) обстоятельствам маскировки: воспитание, образование, друзья и книги. Несимметричный дефект на крылышке благополучной кажимости ее образа был похож на воронку и вел в суть. (Кажимости всегда порхают в жидкой, как воздух, реальности.) Он отыскивался внезапно – и мимолетному наблюдению виделся незначимой темной соринкой на фоне ясного коврового рельефа из бежевой крылышковой пыльцы. Но медленно спускаясь через сильную лупу внимания к продолговатому окончанью, можно было видеть во всем драматизме, как внезапные сумерки оттенка начинали слоисто сбираться в фокус, постепенно иссиня сгущались и вдруг взвинчивались в жуткой метеорологической карусели, и далее – стоп – следовал торнадный провал, некий выкалывающий зрение вихревой зрачок – взгляд, в котором, как в самом Начале, дико роилась душа звезды морей: это Катя, оторвавшись ли от чтенья, от слеженья за кипящей ватагой голубей за окном, от городского пейзажа – где сквер, скамейки, липы, няни, дети и где поверх пикирующий в пламени облак был похож, был похож... но не важно, – просто смотрела совсем в никуда, смотрела, смотрела, и это было так страшно и важно – и это было тем самым, за что Глеб, еще не смысля, с чем имеет он дело, был готов пропасть ни за что...

Когда Кортез узрел это впервые (конец рабочего дня; Катя, смиренно склонившись, смотрит сквозь кипы бумаг на столе; спина наконец устало расслаблена, перед ней – опостылевшая клавиатура, в которой, как в шрифте Брайля, с непривычки вязнут пальцы; на экране – полный разброд в тезисах: заканчивается день двенадцатый ее испытательного срока), он застыл.

Дабы не вспугнуть («цветок кивнет – вспорхнет кусочек лета»), тут же вбежал туда, куда шел от входной двери в офис – к себе в кабинет, и там еще радостно прохаживался, от удовольствия щелкая пальцами и причмокивая губами: появись ему сейчас навстречу его воплотившаяся интуиция, он бы исцеловал ее в обе щеки от самодовольства.

Тогда же Кортез про себя сразу зачислил ее в команду. Решенье его было Кате невдомек, и остаток срока она впустую провозилась с тезисами, изводя себя прилежаньем. Наконец принесла Кортезу. Тот как-то неопределенно, округло, кивнул. Пробубнил, что, мол, посмотрит, стоит ли ее предложение по субпроекту выделки... Катя посмотрела в окно и тихо сказала: «Уверена, стоит». Кортез отвечал, что в случае положительного решения ее известят и что самой ей интересоваться не след.

Отмучившись – и допустив, что напрасно, – Катя обрадовалась предложению Глеба съездить куда-нибудь на две-три недели к морю... Вернувшись, не ожидала звонка Кортеза. А уже на следующий день, наконец попутно бросив Глеба (с долгожданным облегчением и все-таки необъяснимо), отправилась в свою первую служебную командировку: сначала ознакомиться с Домом как с полигоном проекта и далее – по городам с онкологическими центрами, занявшись тщательным подбором кадров для организации населения.