Небозём на колесе - Александр Иличевский

Все это было густо пронизано светом и тенью, заткано вьюнком и лиановым лимонником и походило то ли на медленный взрыв, взметнувший и теперь несущий, кружа, в поднебесье дачный поселок горной Аркадии, то ли на громадную воздухоросль, которая, подобно не укорененной в почве водоема водоросли, произрастала непосредственно из воздуха и несла на себе уютные места-прибежища, словно серебристые воздушные пузырьки, выделяемые фотосинтезом.

Растительное зрелище, располагаемое внутри шахты, притягивало невероятно. Я внимательно поглощал детали. Вскоре решетчатые цоколи разгляделись голубятнями.

Я прикинул, что, выпав из окошка, даже слегка планируя, до площадки не дотянуть. Не в силах оторваться, я стал с завистью думать о прыжках Тарзана. Неужели нет входа откуда-нибудь с внешней стороны шахты?!

Высунувшись по плечи, я вывернул шею так, что усмотрел вверху веревочный мостик, ведущий от стенки к берегу висячего острова.

Пока меня не спугнул очередной часовой обход, я завороженно наблюдал, как невидимые передаточные механизмы с растительным шуршанием плавно перемещали кучеряво-барочные внутренности шахты: движение, по всей видимости, не было периодическим – я так и не смог дождаться, пока весь этот висящий в воздухе мир, пройдя сложные витки своего цикла, вернется на прежнее место.

Постепенно исчезая по мере приближения шагов обхода, я вдруг заметил, как, выпорхнув из цоколя, на смещающуюся все дальше площадку спустился голубь. Пчелы сначала взбудоражились и было плеснули в сторону, чтобы защитить ульи, но, увидев, в чем дело, успокоились, и рой притянул свой рукав обратно к яблоне.

Я не вовремя залюбовался чистым опереньем, изящным, с рыхлым наростом на переносье, клювом. Снуя проворной головкой, голубь кругло смотрел на меня то одним, то другим розовым глазом.

Шаги приближались. Я обежал шахту и рванул по радиусу к лестнице, чтобы на следующем этаже отыскать дверь, ведущую на мостик.

И вот теперь начинается «во-вторых», по причине которого никакой двери на мостик я не нашел. На следующем этаже, снова жадно приникнув к окошку, обнаружил, что площадка с ульями за время моей беготни сместилась вверх и теперь находится на том же расстоянии.

Голубь встретил меня с прежним любопытством. Я обежал стену шахты, но дверцы, ведущей на мостик, не нашел.

Чертыхнулся. Высунувшись, вижу, что мостик тоже странным образом сместился чуть выше, и теперь надо бежать уже на следующий этаж.

Еще три раза с тем же результатом взметнувшись по лестнице, я на последнем, пятом, выглянул в шахту... и подмигнул голубку. Тот, казалось, теперь смутился, повел шейкой, сделал шажок, вдруг заворковал, забулькал и, пойдя, пойдя белоснежным увальнем к краю площадки, как пингвин, не раскрывая крыльев, ринулся куда-то вниз.

Пчелы вскипели снова. Легкая пригоршня белого мелька, задевая листву, долго скользила вдоль крон, огибала внимательно крыши построек и наконец исчезла.

От беспомощности я закурил. Поразмыслив, понял, что надо искать еще одну лестницу.

Сунув окурок в пачку, выглянул в шахту, чтобы напоследок еще раз взглянуть на мостик. На одной из его перекладин сидел голубь. Круглый розовый глаз плоско смотрел на меня. Я достал еще одну сигарету.

Разумеется, выяснилось, что основная система лестниц имеет ответвления. Ни одна из исследованных лестничных отдушин не привела ни на один из этажей. Их функция в перемещении по дому для меня так и осталась неясной. Первая, очевидная догадка, что лестницы эти предназначены для эвакуации в случае пожара, исчезла после того, как я миновал тридцать шестой пролет.

В свою очередь, эти ответвления имели самостоятельные отростки. Входы на них располагались в странной последовательности – через два, три, пять, восемь, и последнее, куда меня хватило забраться, – тринадцать маршей.

Все выходы с основных и побочных лестниц выглядели вполне служебно, но ни один не был заперт. Было странно и немного жутко бродить то по очень пологим, то по почти вертикальным, наваливающимся на грудь мраморным эстакадам.

Я взмок. Шея, из-за того что лицо все время приходится держать приподнятым, занемела. Я растираю ее ладонью. Слабый синеватый свет стрелкой наслаивающихся зигзагов взмывает вдоль перил в непредставимый верх.

Ничего, кроме него, света, утраты, там, наверху, не видно. Вдруг я пугаюсь, что этот громадный световой моток может обрушиться мне на голову...

В общем, все это было похоже на побег муравья в облачной кроне распустившегося почками пустоты кизилового куста.

Каждый лестничный тоннель имел свою череду изгибов. Ни одно из ответвлений за время моих плутаний с ацетоновым маркером в руке не пересеклось с другим, хотя на каждом третьем, четвертом, шестом, девятом или пятом, шестом, восьмом, одиннадцатом пролете находились входы на следующие, точно такие же лестницы, которым было бы логично – ну хоть раз! – оказаться мною уже посещенными.

Наконец, набравшись вдоволь впечатлений от моего ступенчатого похода, которые тугим клубком всевозможных углов, поворотов, входов и возвращений засели у меня в голове, я по меткам, тщательно их стирая, вернулся обратно, к одной из основных, имеющих входы на этажи, лестничных магистралей.

Совсем скиснув от головокружения и усталости, сажусь на ступеньку. Засыпая, смотрю на прожилки, испещрившие мраморную поверхность у меня под ногами, и чудится мне, что они повторяют кривые лестничных тоннелей, пройденных мной в бетонной толще здания. Они извиваются и путаются на дне моих глаз, временами совмещаясь со стеклянистыми глазными мушками. Как на не прикрытый крышечкой сахар, севшие на истончившийся от долгих сумерек слой зрения, мушки проворны в своих поползновениях, и движением глазного яблока никак не удается их ни согнать, ни удержать...

Я стремительно засыпал.

Вдруг что-то пролепетало у меня над головой. Воздушное движение коснулось моих волос.

Я уже погрузился по плечи в сон и встрепенулся только чуть позже, когда вновь что-то легко прохлопало над теменем.

Я посмотрел себе под ноги, на лестничную площадку.

Чубастый голубь подморгнул мне полупрозрачным веком. Закрывшись, мутное веко сделало глаз на мгновение мертвым. Его подруга, кротко переминаясь, подошла и потерлась о зоб муженька головкой.

Теперь она тоже смотрела на меня.

Откуда ни возьмись – сверху раздался пронзительный, вихрастый свист. Звонкий гон и резкое хлопанье крыльев, как напор, заполонили столб воздуха над лестницей.

Надо мной, ринувшись вниз, хлопоча и кувыркаясь, проносились один за другим голуби.

Мой испуг был велик – больше, чем я сам...

Пытаясь втиснуться в стену, я почему-то считал их.

Как велогонка вниз по серпантину, они верзились по лестничным пролетам неравными группами. В самом начале еще успевая схватить их летные порции взглядом, я от страха по нарастающей выкрикивал числа: два, три, пять, девять, тринадцать, двадцать один!..

Я сбился, но поток голубей вдруг иссяк, и загремели шаги санитаров. Топоча, лопоча и подсвистывая, они спускались сверху.

Безумье грозило разнести мне голову. Я обхватил ее ладонями и помчался на свой этаж... Стукнувшись в дверь всем корпусом, я сполз на порог, бормоча:

– Двадцать два, одного не хватало. Двадцать два...

Стефанов открыл дверь и чуть не рухнул, подхватив меня на руки:

– Что такое, что такое...

Очухавшись, я подумал, что, конечно, было бы заманчиво сейчас же вернуться и тихой сапой выяснить, для чего этим птичьим пастухам понадобилось гонять или перегонять куда-то по лестнице голубей. Но приближалось время дневного обезболивания, и нужно было находиться на месте, хотя бы для того, чтобы отметиться в перекличке.

Вечером я рассказал Стефанову о саду в шахте, лестницах и голубях. Стефанов вновь, как у нас с ним повелось, был невозмутим и отвечал, что в общем-то ничего удивительного: что касается лестниц – так это я, оказывается, всего-навсего заблудился:

– В главном здании МГУ со мной не раз случалось подобное. Особенно этого следовало ожидать после того, как с утра и на всю катушку, без обеда, проторчав на занятиях, чуть не за полночь возвращаясь с семинара, – вы вновь, как открытие, обнаруживаете, что лифты уже отключили, и, чертыхнувшись, время от времени испуганно чиркая спичкой, начинаете спускаться с двадцать третьего этажа вниз, как в пропасть. И вдруг встаете в полной тоске на тупиковой, неизвестно откуда взявшейся площадке – перед тремя подозрительнейшими дверями, каждая из которых ведет, как в пасть, на свою, самостоятельную лестницу...

Насчет происходившего в шахте и голубей тут я со Стефановым тогда почти согласился: старик, предполагая, разъяснил, что это, возможно, прихоть Кортеза. Прихоть, предназначенная для его частного пользования, что-то вроде замысловатого зимнего сада, который только для обозрения, для зрительного, так сказать, уюта, а не для общей пользы, был устроен им в Доме; вообще, он вправе обустраивать свою резиденцию как заблагорассудится – воображению ведь не прикажешь...