Киммерийский закат - Богдан Сушинский

— Лилиан, как всегда, не по чину и возрасту мудра.

— Что и засвидетельствовано ее предложением назначить президентом фирмы известного тебе майора Курбанова.

37

Министра иностранных дел Бессонова доставили в гнездо заговорщиков, словно арестованного, — в сопровождении, и прямо с аэродрома. Изжеванные, уже слегка потертые джинсы, пахнущая сосной спортивная куртка и адидасовские кроссовки, еще облепленные комками глины и хвои…

Его «изловили» в лесу, неподалеку от белорусского правительственного Дома отдыха, где он пытался собирать то ли грибы, то ли какие-то ягоды, пребывая — если только не притворялся — в святом неведении относительно того, что именно замышляется в Москве. Вдаваться в какие-либо объяснения прямо посреди леса парни из ведомства Корягина не стали. Наоборот, им приятно было сознавать, что грозный, известный всему миру министр следует за ними, как приказано, «на дрожащих и полусогнутых». «А что, — сладострастно размышляли они, — теперь так многие ходить будут. Наконец-то снова научим дерьмократов, как надо Родину любить!»

— Что произошло, товарищи? — именно так, на «дрожащих и полусогнутых», и вошел Бессонов в огромный кабинет премьер-министра. Единственный из министров, которого, по давней традиции и партийному статусу, вызывать к себе на ковер премьер обычно не решался. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Довольствовался осознанием того, что, если «иностранщик» хоть в чем-то отойдет от линии партии и морального облика, — партийные боссы тут же отыгрываются на нем по всем канонам власти.

— После всего, он еще и спрашивает?! — изумился генерал Банников.

— Счастливый человек, — так же искренне позавидовал ему Вальяжнин, — столько времени пребывать в святом неведении!

— Нет, в самом деле. К сожалению, товарищи из органов так и не посвятили меня в смысл происходящего. — Почему меня… вдруг вот так вот?..

Лукашов по-житейски развел руками и со скорбной миной на лице сообщил, что произошло нечто совершенно непредвиденное — неожиданно заболел Президент. Казалось бы, в Крыму, под августовским солнцем — и на тебе!

— Что, серьезно… заболел? — огорченно поинтересовался Бессонов, почувствовав на зубах вареничный привкус ягод, которые совсем недавно безмятежно собирал вместе с женой и дочуркой.

— Очень серьезно, — уверил его Кремлевский Лука, и вновь скорбная мина сочувствия на добродушном, по-крестьянски морщинистом лице Председателя Верховного Совета говорит министру значительно больше, нежели могут сказать слова. Просто-таки вопия, эта «мина» призывала к сочувствию и философскому осознанию того, что в конечном итоге жизнь есть жизнь и никто не вечен.

— Что поделаешь, — и впрямь ударяется в философию министр, — все мы вот так: кто в стенах Кремля, кто по грибным полям Белоруссии, ходим под Богом… то есть хотел сказать — под марксистско-ленинской необратимостью.

Корягин и Лукашов обмениваются многозначительными взглядами. «Слушай, объясни-ка ты ему, — мысленно просит Председатель Верховного Совета. — Не объяснять же ему всем миром!»

Оба они поднимаются и кивками голов приглашают Бессонова пройтись с ними. Но в конечном итоге Лукашов все же остался, а вышел только Корягин: тет-а-тет проще.

Они уединяются в соседнем кабинете, где шеф Госбезопасности уже мог говорить с подопечным своего ведомства, не очень-то церемонясь с излишними объяснениями. И суть беседы была проста. Русаков болен, инфаркт. Состояние здоровья критическое. А вместе с тем распоясавшиеся элементы, русские националы, украинские «самостийныки», мусульманские радикалы Кавказа и Поволжья….

Министр иностранных дел вроде бы все понимал и со всем соглашался. Единственное, чего он никак не в состоянии был уразуметь, так это — чего от него, собственно, хотят.

А хотели от него всего лишь подписи. Что он согласен стать членом Госкомитета по чрезвычайному положению, а, следовательно, войти в высший эшелон руководства страны. Прочтя постановление и список членов комитета, министр иностранных дел, как истинный дипломат, попытался сохранить невозмутимость. Однако на самом деле он окончательно все понял и сразу же пожалел, что инфаркт почему-то случился со счастливчиком Русаковым, а не с ним; что он так и не сумел окончательно затеряться в белорусских лесах.

— Но ведь есть же Верховный Совет, Политбюро, Совет Министров, вице-президент… Существуют некие общепризнанные, законные органы власти… Международное сообщество, наконец…

— Хорошо держишься; не каждому удается, — мрачновато констатировал Корягин, заставив министра содрогнуться. Кому не известна была сия «крылатая» фраза шефа КГБ?! — Так, подписываешь? — даже не стал утруждать себя обращением на «вы» и прочими тонкостями этикета. В конце концов кто кому обязан? «Иностранщик» что, действительно возомнил, что и у себя в стране он — столь же уважаемый министр иностранных дел, ведущий дипломат Европы, как и за рубежом; что и от него что-то там, в мире, зависит?!

— Боюсь, что это будет «не так» воспринято, — отстучал Бессонов зубами, словно его голышом выставили на мороз. — В отличие от прочих членов Госкомитета мне придется иметь дело со всей международной общественностью, да к тому же — решать внешнеполитические вопросы.

— Так ты что, против, что ли? Если действительно против, то… хорошо дер-жишь-ся, не каждому удается.

— Не то, чтобы… Но просил бы вычеркнуть мою фамилию. Поймите, это в наших общих интересах.

Шеф Госбезопасности понимал, что, по логике вещей, министр иностранных дел прав. Нехр… ему, руководителю внешнеполитического ведомства, делать в этом комитете! Но ведь какого-то же дьявола они, эти недострелянные активисты ордена «спасителей Отечества», ввели его туда! О чем-то же они думали!

Корягин вновь, в который уже раз, пробежал глазами список членов «чрезвычайки» и ужаснулся: кого только они не напихали сюда: Староверов, Тендряков, Вальяжнин… Кто они такие?! Министры иностранных дел всего мира на ушах стоять будут, выясняя, откуда взялись эти «спасители Отечества». А тут все-таки знакомое имя — министр иностранных дел, член Политбюро.

Шеф госбезопасности взглянул на побледневшее лицо министра, который прекрасно понимал, что отныне он уже не только не министр, но и вообще никто, — словно сверял его внешность с фотографией на списке заговорщиков.

— Так что, решился? — сурово поинтересовался он.

— Считаю, что было бы неуместно министру иностранных дел входить в этот самопровозглашенный Госкомитет по чрезвычайному положению. Политически недальновидно это было бы. В связи с этим шагом, за рубежом нас попросту не поймут.

— Хорошо держишься, — нервно повел головой шеф госбезопасности. — Будет замечено. Нет, правда, будет… замечено.

Держа список «чрезвычайщиков» на весу, напротив себя, Корягин вычеркнул его фамилию так, словно провел стволом вырывающегося из рук «товарища Калашникова».

— Уговорил: свободен, — объявил он, улыбнувшись мягкой улыбкой палача. — Но учти: игра пошла по-крупному, поэтому за тобой — информация для иностранных агентств, поддержка гэкачепистов со стороны наших посольств за рубежом, и все такое прочее.

— Конечно, конечно, о чем речь?! — поспешно выбрасывает вперед свои дрожащие руки Бессонов, словно подставляет под наручники. — Тут уж вопрос партийной дисциплины. Как Политбюро прикажет…

— Считай, что оно уже приказало, устами все того же «передового отряда партии», — поморщился шеф службы безопасности. — Но тут же улыбнулся и прощально похлопал министра по плечу. — Временами хорошо держишься. Не каждому удается. Ты же знаешь, как в таких случаях водится: под протокол — и в расход!

38

Вернувшись после тренировки, Курбанов несколько раз прошелся по дорожке подводного бассейна и только тогда решил подняться «в апартаменты». Вытирался он наспех и небрежно, вода все еще скапывала с коротко стриженной, густой шевелюры и на груди и плечах проступала сквозь тенниску.

Напряжение, угнетавшее его в первые сутки пребывания на «вилле», теперь окончательно развеялось. Сейчас майор вел себя, как человек, сумевший неожиданно быстро привыкнуть к свалившейся на него роскоши. Стиль жизни, который, не по своей воле, он сейчас исповедовал — «блаженствующий аристократ на «Лазурном берегу» — уже и в самом деле становился… его стилем жизни.

Курбанов снова начал чувствовать себя офицером спецназа, с часу на час ожидающим, что последует приказ на задание. Однако теперь уже все эти «лазурные» грезы, как и само перемещение в интернациональный рай, не казались ему ни армейским подвохом, ни списанием «вчистую» из спецназа.

Правда, иногда майору чудилось, что с ним поступают, как с обреченным, которому перед казнью позволяют несколько дней пожить в свое удовольствие, чтобы восхож­дение на помост, к палачу, казалось еще более жутким и несправедливым; чтобы острее осознавал, с какой жизнью приходится расставаться! Если это так, то «пытка» бездельем и роскошью слишком затянулась.