Совок и веник (сборник) - Максим Кантор

Разъяснения кураторов как раз сводятся к тому, чтобы убедить публику, что простая поделка (обыватель самонадеянно считает, что и он смог бы так помочиться в лифте) является не бессмысленным проявлением агрессии – но продуманным эстетическим актом. Полагаете, сами смогли бы напрудить такую же лужу? Э, нет, далеко не такую! Вы думаете, вас просто обругали – нет-нет, это искусство такое. Искусство сознательно сохраняется в обществе в качестве неприбранной вонючей кабины лифта, и мастер должен выглядеть соответственно – непредсказуемый, диковатый, неуправляемый бунтарь. Понятно, что бунтарь этот ручной, дрессированный. Его держат именно до тех пор, пока он хорошо справляется с ролью бунтаря: он не должен спать – ему положено всю ночь кататься в лифте и громко орать.

Искусство эпатирует общество, шокирует его членов, грубит и громко кричит – но в этом и состоит миссия современного искусства: не дать социуму уснуть.

Впрочем, задача стоит перед художником архисложная. Надобно будоражить зрителя, но не волновать; разбудить, но не беспокоить. Во время свержения социалистических диктатур мы все наблюдали героические акты жрецов искусства – так, Ростропович играл на виолончели возле рушащейся берлинской стены. Однако где же современный Мстислав Леопольдович, что взмахнет смычком на ступенях Товарно-сырьевой биржи? В тридцать седьмом году немецкая эскадрилья разбомбила испанский город Гернику, и немедленно Пабло Пикассо ответил на это своим бессмертным полотном. Но где же тот Пикассо, что увековечит толпы киргизских беженцев или Афганскую кампанию?

Нет-нет, тревожить зрителя сегодня не подобает, он вкушает заслуженный отдых – натерпелся, бедолага, при тоталитаризме; но вот привести его в приятное возбуждение – необходимо. Не «колокол на башне вечевой», но голос из лифта – вот в чем миссия творца. Ранее говорили так: «глаголом жечь сердца людей», – но сегодня мастера искусства апеллируют не вполне к сердцу и ни в коем случае не к душе, скорее, к сигнальной системе сознания. Это и понятно – общественное здание стало гораздо больше, достучаться до всякого сердца уже немыслимо, этих сердец столько, что до каждого и не дотянешься. Ну не получится ко всякому индусу, к каждой бабке в Воронеже достучаться в сердце, а послать им сигнал – можно. И художник не спит, шлет обществу сигналы.

Никто не вправе сетовать, если зов художника звучит несколько грубовато: исключительно ради того, чтобы ты бодрствовал, тебя посылают по матери. Тебя могут слегка шокировать, потерпи. Зато тебе не расскажут ничего такого, что бы смутило твой покой – за последние десятилетия чего только не случилось в нашем благословенном просвещенном мире, а что из этих событий стало темой искусства? Ровным счетом ничего. И это понятно: искусство выполняет нынче иную, не менее значимую функцию – оно не обличает противоречия, оно их сглаживает.

Помимо прочего, искусство играет роль того самого «социального лифта», на отсутствие которого так сетуют. В стране победившего финансового капитализма больницы не строят, детей не лечат, образование вводят платное, пропасть между богатыми и бедными становится шире, но связь между этажами общественного здания все-таки есть! Этот социальный лифт – современное искусство. Вы можете быть уверены, что высшие эшелоны власти и самые последние бродяги окармливаются одинаковой бранью и стандартными поделками. Фокус лифта состоит в том, что на нижних этажах изображение фаллоса соответствует хулиганскому пьяному сознанию – а на верхних это уже дорогое элитарное произведение искусства. Но это абсолютно тот же самый фаллос и тот же самый мат.

В этом и проявляется демократизм современного искусства, в этом его магия: обращенное одновременно к каждому, оно находит ценителей и покупателей среди избранных.

Прежде культура делилась на высокую и низкую. Прежде существовала элитарная культура (монастырей, королевских дворов, университетов) и та культура (площадей, улиц, балаганов), которую Бахтин называл карнавальной, культура «матерьяльно-телесного низа». Сегодня это однородный продукт. И кажется, в этом однородном продукте карнавальная культура победила.

Мысль о том, что современное искусство и есть искомый «социальный лифт», настолько мне понравилась, что я решил поделиться ею со своими лондонскими друзьями – печатниками Мэлвином и Колином. Я шел по Coldharbour lane в мастерскую и обдумывал, как лучше подать свою метафору – понятную, в принципе, только москвичу, обитателю многоэтажки.

Начал издалека.

– Знаете, – сказал я, – а нашу улицу, Колдхарбор лайн, показывали в советском кино. В фильме про Шерлока Холмса.

– Врешь!

И я рассказал им, что в фильме «Сокровища Аггры» кэбмен везет Холмса с Ватсоном по Колдхарбор лайн в гости к Тадеушу Шолто. «Видимо, наш путь лежит не в фешенбельную часть Лондона», – говорит ехидный Ватсон. А потом они произносят слово «Колдхарбор лайн». Снимали фильм, конечно в Ленинграде(???), но название улицы произносят внятно. А потом Тадеуш Шолто показывает героям свой дом, который называет «оазисом искусства среди мерзостей Южного Лондона».

– Так прямо и сказал? – возбудился Колин.

– Ну да.

– Так это же про нашу мастерскую! Оазис искусства среди мерзостей Южного Лондона!

– Ну какой у нас оазис, – сказал я. – Что за окном, то и у нас, внутри. Вот Крис навозом рояль мажет, а про друтих наших соседей и говорить боюсь.

– Искусство теперь такое, – осторожно сказал Мэлвин. Он недолюбливает современное искусство, предпочитает изображать котов и кошек, художник он традиционный до зевоты. Однако, понимая реальность, избегает прямых обвинений. – Теперь так принято, mate. Всем нравится.

Тут я рассказал им про 2-й Войковский проезд, про пьяного Василия в лифте.

Понять метафору ребятам было трудно, поскольку в Лондоне крайне мало лифтов. Однако пару лифтов они все-таки видели, и, наморщив лбы, думали над моими словами.

– А кто мешал этому Бэзилу, – спросил Колин, – пойти домой спать?

– Никто не мешал, он сам решил на лифте кататься.

– И людей будил, son of bitch! – сказал Мэлвин.

– Но, понимаешь ли, он и сам тоже не спал.

– Какая разница! Мне плевать, что он не спал!

– Я вот думаю, что Бэзил в лифте – это образ современного художника. Понимаешь, Мэл, искусство, оно же обязано будить людей. Бэзил работал для всех.

Мэлвин покосился на свои рисунки с котиками.

– Будить?

– Ну да, не дать людям уснуть!

Мэлвин засопел и убрал своих милых котиков в ящик. Он вообще относится ревниво к своим рисункам.

– Я думаю, – вставил Колин свои соображения, – что жильцы на двенадцатом этаже отлично спали. Бэзил ведь мог разбудить только те этажи, мимо которых он катался, не так ли? – Колин вообще ужасный педант. – А с верхнего этажа он сразу же уезжал вниз. Полагаю, наверху никто и не проснулся.

– Искусство, – сказал я, – приобретается жильцами верхних этажей, а будить оно обязано жильцов внизу.

– И зачем только эти лифты, – мрачно сказал Мэлвин, – мы вот с лестницами живем.

– Когда здание большое, лифт все-таки нужен, – заметил Колин.

– И потом, это же образ искусства, понимаешь? Символ! – сказал я.

Мэлвин молчал, я думал, он меня совсем не понимает.

Потом он произнес:

– Символ?

– Ну да, символ.

– Одна надежда, что лифт застрянет.

– Как это лифт застрянет?

– Придет электрик и вырубит свет к чертовой матери.

– Электрик?

Мэлвин показал пальцем наверх.

Возможно, он имел в виду Бога.

Мелвин отвечает на вопросы

Он стоит передо мной, большой, толстый, лысый, с огромным бутербродом в руке.

– Мэл, – говорю я, – а некоторые читатели не верят, что ты есть на самом деле.

– Crazy bastards, – говорит Мэл. – Ну, конечно, я есть!

– Ты настоящий?

– Еще какой настоящий!

– А некоторые читатели думают, что я тебя придумал.

– Bloody hell! Так хорошо ты не смог бы придумать!

– А ты хороший?

– Not bad, mate, not bad!

– А они думают, что жадный, много ешь…

– Greedy bastards, им жалко сосисок?

– Знаешь, я хочу, чтобы ты сам рассказал о себе – а то получается, что все время я за тебя говорю. Можно, я буду спрашивать, а ты – отвечать?

Мэл садится на свой большой стул, морщит лоб, огромная лысина собирается складками. Колин и Меган садятся позади него.

– Много у тебя вопросов? Нам бы успеть до ланча… Ну, спрашивай.

– Скажи, я прав, когда называю тебя голосом народа?

– Да, дружище, прав.

– И ты знаешь жизнь?

– Насмотрелся всякого, это точно.

– И, когда ты говоришь – могу я считать, что говоришь за всю Англию?

– You may, indeed!

– Тогда скажи, что ждет Британию в ближайшие четверть века? А то некоторые астрологи говорят, что она потонет.

– Все станет лучше через два-три года, – Мэл хитро щурится. – Я обещаю, все станет хорошо. Люди будут уважать друг друга, перестанут наживаться за счет других. Вернутся времена братства.