Оренбургский платок - Анатолий Никифорович Санжаровский

— Ты! Бандитка! — гахнула я на Соньку во весь рот.

Сонька даже ухом не повела. Всё гналась.

— Ну! Софка!

Толкнула я с плеча коромысло и махом за рыжей пакостницей.

Вода из вёдер было бросилась с шипом за мной вдогонки. Да враз и отвязалась. А! Беги сама. Мне без охотки!

Смотрю, а огнистая пиратка настигла уже тяжёлого в лёте птенца. Сгребла в когтищи.

Сорвала я с себя на бегу тапку, ка-ак шваркну!

Вильнула, отпрянула лихостная зверюга к плетню.

Подымаю скворушку — весь что есть в крови.

До чего ж и свирепа кошачья тварь. Как поддела зубом-иглой, так всю ноженьку от самого верха до крайности развалила.

Наскорях промыла я ранение духами (горевал в сундуке пузырёчек в виде виноградной кисти, последний Мишин подарок, до войны ещё в Ташкенте на Восьмой март кланялся теми духами). Смочила в духах шёлковую нитку с иголкой. Зашила всё где надо и перевязала ногу чистой, ещё тёплой от проглажки тряпицей. Перевязала натуго.

А ну скинет?

Для надёжности крайки тряпицы прошила. Похватала дратвой.

Попервах отлёживался мой пострадалик в сарае, на соломе в ветхом решете. А там, как чуток подправился, сколобобил ему Митя, дальний наш удружливый сродник, целую вот эту скворечню.

Радости-то что у меня!

Я с домком. И скворушка мой с домком…

Высунешься, бывало, во двор. Проявится из оконца своего на крылечко и певун мой.

Стоит поёт мне с верхов благодарствия.

За лето окреп певчук мой.

А осенью в ясный украсливый час отлетел за теплом в чужие края.

По весне, правда, с припозданием наявляется.

Я угадала его по дратве да по синей повязке. Повязка порядком вылиняла, поизодралась.

Заявляется не один. С ладушкой со своей.

Всё б хорошо, да в зиму оккупировали их домок воробьи-быстролёты. Зловредительцы эти миром не отдают. Будто надызбиц[261] им, дупел мало.

Ну что ж, отхлынули с битьём. Знатну трёпку учинили скворцы шкодникам: воробей птаха никчемушная, пустая. Живёт человеку в долг.

Чистоплотные новопоселенцы выстлали домок полынью. Вывели блох. Зажили себе в любленье. С песнями.

Встанут чем свет мои князь с княжной, счастливятся-милуются. Скворушка поёт-разливается, крылышками трясёт, «воротничок» пушит… И она не сидит мокрой мымрой…

Намилуются, натешат меня, старую, по-орх и полетели.

Видят, бредёт корова ль там, овечка ль. Сядут, прокатятся не задарма. Почистят шерсть. Выберут линялый волос на гнездо. Не оставят и одной живой мелочи, что всегда досаждает скотинке. Таким ездокам скотинка рада.

Передохнýли.

Понеслись в поле к тракторам.

На вспашке каких только червей не выворачивает!

А не то в хлопотах собирают жуков, гусениц в садах.

Хорошие у моих друзьяков дела!

С днями забот набавилось. Пошли скворчата.

Тут вовсе круто стало. Хошь этого — в сутки семнадцать часов на лету! Под двести раз приплавь в день корму!.. Где-то я вычитала и списала себе в листок, что «за время кормления птенца стриж пролетает расстояние, равное кругосветному путешествию по широте Москвы».

Сперва мои летали поврозь. Он принёс — летит она. Вернулась она — упорхнул в свой черёд он.

А тут тебе с большого голода учинили огольцы невозможный крик.

Забыли мои про осторожность. Умчались напару.

Какую оплошку дали…

Этого-то и выжидали припрятавшие зло воробьи.

Едва убралась, пропала с глаз пара, как эти зложелательные басурмане только скок в леток — с чиликаньем посыпались наземь слепенькие ещё, голые скворчата. Всех до единого повыкинули.

Точно по сговорке внизу дежурила, топталась вражина Сонечка. Всех мальцов и прибрала.

Грешна, я видела в окно за спицами, когда воробьи юркнули в чужой домок.

Покуда искала обувку, покуда бежала, воробьи уёрзнули. И Сонька-Вовк уже из-за плетня сыто облизывалась и удовольно, леновато щурила сатанинские глазищи.

Помрак на меня нашёл. В очах смерклось.

Острая жалость полоснула по сердцу.

Не уберегла… Беда, беда какая…

Пришатнулась я к плетню, хочу пустить в Соньку нитяной клубок — мочи нету руку поднять…

С Соньки какой спрос? Была зверюга зверюгой. Нежной и хищной. Да такой и останется. Хоть и спит не во всяком ли дому на той же подушке, что и человек.

Но вот воробей…

Пичужка домовая, мирная, жидкая. Соплёй перешибёшь! Без жадности к крови вроде. А на-поди, способная на какую лиходейскую месть…

Подлетают мои.

Рады-радёхоньки.

В клювах жирные червяки извивами ходят.

Сели на приступочку у оконца — тишина…

Пустили робкие глаза в домок в свой — пусто…

В растерянности оглядываются…

Жалливо смотрят на меня…

Чем же я подмогу вам, горюнята? Утёклую воду не воротишь…

Мои сюда, мои туда. Нигде нету малых.

В домок так и не вошли.

Улетели с горя в лес.

Но ещё недели с две прилетали-плакали.

Опустятся на кухоньку, целыми днями не сводят со скворечни тяжистые глаза. В печали выжидают, не пойдут ли голоски оттуда родные…

Далеко до обычного разлучного срока тронулись мои на юг.

Затужила бабка.

Думаю, всё. Не увижу большь.

Да, к счастью, ошиблась.

На новую весну воротились-таки!

Теперь я подумнела.

Теперь я при них козырная защитка.

На таких добровольских правилах покруче взялась я ладить статью. Своротила дело с абы как на верное. Когда вышелушились слепыши, забрала над птахами полный присмотр.

Пуще против прежнего стала прикармливать взрослых.

А не примаете моего стола, поняйте ищите лучшего и не бойтесь. Нонче я за ребятушками, за очерёвочками за вашими, исполняю наблюдение по всей дисциплине.

Сяду погодистым днём под солнушком, — а мне что в избе, что во дворе сочинять узоры, — вяжу да поглядываю на скворечню.

Коршун замаячь какой, сорока, ворона — платком махаю.

— Кыш!.. Кыш!..

У меня не уворуешь.

Подросли пискуны. Вся семейка отбывает на вольное житие в ближний лес.

А в осень, как уходить на тепло, заворачивают ко мне денька на два.

Всё поют, грустно так поют.

И благодарят… И прощаются…

Двадцать пять осеней уже прощаемся…

Двадцать шестую весну встречаемся…

Из-под руки смотрю я на весёлых на постояликов своих.

Миленькие вы мои пташечки… Опять вы ко мне прилетели радовать своим счастьем, своими песенками…

У вас пенье. А я плачу… Вы всегда вместе. А я всё одна да одна… Скворушку моего… война… сгубила…

34

Всяк дар в строку.

В домке у меня примрак. Оттого полумрак, что цветущая сирень закрыла оба окна с синими ставнями.

За окном сирень.

На столе в банке с водой сирень.

«А что, богатая я!» — думствую я про себя и с устали опускаюсь на низкую койку за печкой.

Койка эта так, расхожая вроде. Посидеть там, полежать подремать какой часок, поработать спицами, когда не